Жизненные истории для скорбящих и горюющих. Укрепление веры в наших сердцах.

Жемчужинки маленького мальчика.

У пятилетнего Данилки случилось самое большое горе, какое только может случиться у мальчика или девочки – у него умерла мама.

Болела, болела и умерла.

Сначала Данилка ходил как пришибленный: он как-то и понять не мог, что же это такое случилось с его мамочкой, почему ее больше нет ни дома, ни в больнице?

И никак он не мог поверить в то, что это его настоящая мама лежала в том длинном коричневом ящике с оборочками, который чужие дяденьки зарыли в землю.

Он чувствовал, что это не так, что это неправда, но спорить со взрослыми он не умел и не хотел – не до того было Данилке.

Он просто сидел часами на одном месте и все ждал и ждал, что его позовут и повезут к маме в больницу. Или она сама появится, подойдет к нему, сядет рядом, обнимет его и скажет:

– Данилка, это все неправда! Я не умерла!

А мама все не приходила и не приходила.

Иногда он начинал плакать, но тут кто-нибудь из взрослых, даже папа, говорил ему:

– Не плачь, Данила, будь мужчиной! Слезами горю не поможешь!

Данилка и сам изо всех сил крепился и не плакал. А для этого лучше всего было сидеть на одном месте, смотреть в одну точку и стараться ни о чем не вспоминать и даже ни о чем не думать.

А это было неправильно! Но некому было объяснить бедному Данилке, что он делает не так и почему это неправильно.

И вот тогда, видя эту беду, решил Данилкин Ангел-хранитель, что пора ему вмешаться. Взял он и приснился Данилке. Встал перед ним – лицо светлое, крылья белые, стихарь – это форма такая ангельская, переливается всеми цветами радуги.

– Здравствуй, Даниил! – говорит во сне Ангел-хранитель Данилке. «Даниил» – это было Данилкино полное имя, данное ему при Крещении.

– Здравствуйте, – отвечает, тоже во сне, и вежливо, как его мама с папой учили, Данилка. – А вы кто?

– Я твой Ангел-хранитель. Пришел я поговорить с тобой.

Данилка в ответ промолчал – он не знал, о чем можно с Ангелами разговаривать.

– Слышал я, Данилка, что тебе взрослые советуют о маме твоей не плакать.

– Они… Они говорят, что я маму слезами огорчаю. А я вовсе не хочу ее огорчать! Только это очень трудно и вот тут, – он погладил себя по груди, – очень больно – не плакать когда хочется, – ответил честно Данилка, и слезы тут же подступили у него к глазам и к горлу, да так близко, что он и во сне чуть не заплакал в голос. Но сдержался – как обычно старался сдерживаться. И ему опять стало больно в груди и в горле.

– А как ты думаешь, Данилка ты мой, для чего даны человеку слезы? – спросил Ангел.

– Не знаю… Раньше я думал, что это для того, чтобы показать, что тебя пора пожалеть.

– Правильно ты думал, Даниил. Когда один человек, особенно маленький, плачет, а другой, тем более взрослый, его жалеет – сразу половина боли проходит. Так?

– Так. Я когда совсем маленький был, никогда не плакал сразу, чтобы слезы зря не тратить. Я сначала бежал к маме, добегал до нее и тогда уже начинал плакать. Мама брала меня на руки, жалела, дула на коленку – и разбитая коленка сразу переставала болеть.

– Вот видишь, получается, что слезы вызывают жалость и сочувствие – и этим снимают боль. Как будто смывают ее. Так вот и в горе, Даниил. Слезы тебе для того и даны, чтобы без всяких слов сказать другим людям: помогите мне! Чтобы близкие люди тебе помогли своим сочувствием. Когда горе настоящее – слез не надо стыдиться. Ты меня понимаешь?

– Не очень, – честно ответил Данилка.

– Ну хорошо. Тогда я тебе просто покажу, что такое твои слезы о маме. Давай мы вот что сделаем, Данилка, – мы с тобой поплачем о твоей мамочке вместе! Вставай с постели!

Данилка послушно встал.

– Хорошо, что у тебя в комнате висит икона Божьей Матери, нам далеко идти не надо! – одобрительно сказал Ангел. – Становись рядом и давай плакать вместе. Ну, плачь, не бойся и не стесняйся! – и Ангел обнял Данилку за плечи и прижал к себе. И, конечно, Данилка сразу же заревел, а слезы побежали у него по щекам и закапали… Но не на пол они закапали, а прямо в подставленную ладонь Ангела.

Данилка плакал и приговаривал:

– Мамочка моя! Ты куда ушла? Мне без тебя так плохо-плохо, мамочка!

И хотя он жаловался и говорил о том, как ему плохо, на самом деле ему становилось все легче и легче! То ли потому, что уж очень много невыплаканных слез у него внутри накопилось, то ли потому, что Ангел его так ласково гладил по плечам. Он плакал и плакал… А потом стал переставать, потому что слезы у него как-то кончились, и он уже только всхлипывал да вздыхал.

И тут Ангел протянул ему ладонь и показал в ней горсть маленьких светлых жемчужинок.

– Знаешь, Даниил, что это?

– Нет.

– Это твои слезы о маме – святые и невинные детские слезы. Вот они и превратились в драгоценный жемчуг. Видишь, какое чудо?

Данилка кивнул и осторожно, одним пальчиком потрогал удивительные жемчужинки.

– Но это еще не все, Данилка! – сказал Ангел. – Теперь давай мы с тобой помолимся о твоей маме Господу. Видишь, вот Он на иконе сидит на коленях у Своей Мамы – у Божьей Матери. Повторяй за мной: «Упокой, Господи, в светлом Твоем Раю мою мамочку, даруй ей прощение и утешение! А мои слезы прими, Господи, как молитвы о ней!»

Данилка старательно и доверчиво повторял слово за словом все, что сказал ему Ангел. А пока они молились, Ангел откуда-то взял серебряную нить и стал нанизывать на нее одну слезную жемчужинку за другой. И получались бусы! И когда они кончили молиться, Ангел связал концы серебряной нитки и сказал:

– Ты, Даниил, будешь плакать о своей маме, а я стану собирать жемчужинки и нанизывать их на нить твоей молитвы. Представляешь, какое замечательное ожерелье для мамы у нас получится?

Данилка поднял глаза на Ангела.

Ангел правильно понял его удивленный взгляд.

– «Ожерелье», Даниил – это так по-старинному называются бусы.

Данилка кивнул.

– А знаешь, что мы сделаем с этим ожерельем, когда ты выплачешь все свои слезы и они превратятся в жемчуг?

– Ты отнесешь эти бусы моей маме?

– Да. Я скажу, что ты плакал о ней, пока были слезы и хотелось плакать. К тому времени ты перестанешь плакать. Но перестанешь не потому, что будешь по-глупому крепиться изо всех сил, а потому что выплачешь слезами самое горькое свое горе. И останется только любовь к маме, светлая печаль о ней и молитва. А мама твоя в Раю будет носить драгоценное ожерелье из твоих жемчжинок и тоже помнить о тебе и молиться.

И вот когда она будет проходить райскими садами, а Пресвятая Богородица увидит ее, Она скажет святым Девам, сопровождающим Ее: «Вот идет счастливая мама! Видите, какое на ней чудное жемчужное ожерелье?

Это значит, что ее дитя плакало о ней святыми слезами, соединяя их с молитвой о них к Моему Сыну. Слезы превратились в жемчуг, молитвы в серебряную нить – вот и получилось такое дивное украшение, подарок от любящего сына». – Ангел погладил Данилку по голове и спросил: – Ты все понял, Данилка?

– Я понял, – сказал Данилка. – Про слезы понял и про бусы для мамы. Так получается, что я правильно думал, и мама моя не умерла?

– Нет, не умерла. Это тело ее спит там, в могилке под цветами. А сама она жива.

– Она у Бога?

– Ну, конечно!

– Я так и знал! – сказал Данилка и улыбнулся. Но при этом еще две невыплаканные, самые маленькие слезинки выкатились из его глаз, прокатились по щекам и упали на пол. Но Ангел наклонился и подобрал последние две жемчужинки, самые мелкие из всех. После этого он подвел Данилку к кровати, уложил его, подоткнул со всех сторон одеяло, поцеловал его в макушку, перекрестил и улетел. А Данилка уснул.

Проснулся он рано-рано, когда в доме все еще спали. Данилка оделся, умылся, подошел к иконам, вздохнул… и заплакал. Поплакал-поплакал, а потом вспомнил, что без молитвы из одних только слез красивые бусы для мамы не получатся, и стал прилежно молиться.

Дом на Небесах для моей любимой...

...И вот она ушла далеко-далеко, в те края, где уже нет ни горя, ни слез, ни болезней. С больничной кровати она поднялась, легкая, помолодевшая, и, конечно, первое, что она ощутила – это полное и абсолютное отсутствие боли.

Я почувствовал это, потому что держал ее за руку в ту таинственную минуту, которую мы на земле называем «смертью».

На самом деле, как я теперь знаю, это что-то совсем-совсем другое.

Мы знали оба, что она уходит, что страшную болезнь победить невозможно. Мне хотелось убежать, спрятаться, сбежать от жены, чтобы где-то в стороне от ее мучительно тихой белой палаты, от капельниц, от деловитых сестер, от увядающих в вазах ненужных цветов, принесенных нашими друзьями и родственниками, от всего этого скорбного и мучительного ожидания неизбежной минуты расставания – уединиться и просто завыть, напиться, выкричать свой ужас, протест и горе.

Но уйти из палаты было нельзя…

Как трудно любить, когда, кажется, совершенно нечем проявить, доказать, показать свою любовь!

Не нужны уже ей были ни редкие дорогие лекарства, ни подкрепляющие деликатесы, ни ложные надежды.

Ничего ей было не нужно – только моя любовь.

Это я видел по ее гаснущим глазам – говорить она уже не могла, только чуть-чуть шевелила губами и иногда пыталась улыбнуться мне. Если я видел тень ее улыбки – я сразу же улыбался ей в ответ и говорил о своей любви.

Приходил священник, иеромонах отец Андрей из ближайшего к больнице монастыря. Он соборовал ее, ей стало чуть легче: видимо, боли перестали так мучить ее, она уже не смотрела на сестру, приходившую делать обезболивающие уколы, с таким напряженным ожиданием.

Она даже сделала однажды знак – «Не надо укола!» – но сестра все равно ввела обезболивающее – по расписанию, у них свой порядок.

Отец Андрей пришел еще раз, читал молитвы над женой, что-то ей говорил – напутствовал, наверное: я на это время вышел из палаты. Потом он позвал меня и причастил ее уже при мне. Она сразу же спокойно уснула. Мы вышли с батюшкой в коридор.

– Батюшка, хоть что-нибудь я могу сейчас для нее сделать? – спросил я.

– Можете. Молитесь.

– А еще?

– Окружите ее своей любовью, как облаком. Забудьте о себе, о своем горе – потом отгорюете, а сейчас думайте только о ней, поддерживайте ее. Помните, умирать – это непросто! Да укрепит вас Господь. – Он благословил меня и ушел.

После этого разговора я старался перестать думать о себе. Если подступали ужас, тоска, отчаянье – я обрывал свои мысли и глушил чувства батюшкиными словами: «Потом отгорюешь! Сейчас думай только о ней!».

Я старался чаще прикасаться к ней: отирал пот, смачивал водой ее постоянно пересыхающие губы и рот, что-то поправлял, и как можно чаще целовал ее легонько – ее лицо, лоб, бедную облысевшую головку, ее исхудавшие голубоватые руки… Мы много разговаривали.

Вернее, говорил я один, а она слушала. Я вспоминал милые и смешные эпизоды из нашей жизни, вспоминал подробно, не торопясь, со всеми деталями.

Я даже пел ей тихонько песенки, которые мы когда-то любили. А когда я уставал говорить, то ставил какой-нибудь диск с хорошей спокойной музыкой, с книгами. Ей нравилась запись пушкинской «Метели» в исполнении Юрского, с музыкой Свиридова. Мы ее слушали раз десять, не меньше.

Отец Андрей тоже оставил мне диск – монашеские песнопения о Божьей Матери. Сначала я боялся его ставить – вдруг она испугается, услышав монашеское пение, но однажды решил попробовать. Она слушала спокойно, лицо ее как-то посветлело, а когда пение кончилось, она посмотрела на меня выжидающе напряженно – и я понял, что она хочет услышать все с начала.

Потом я купил еще несколько таких же дисков в монастыре, с другими песнопениями.

А еще, запинаясь на незнакомых словах, я читал молитвы по молитвеннику, который мне оставил отец Андрей. Она их слушала с тем же просветленным лицом, что и монастырские песнопения, хотя ничего такого особенного в моем неумелом чтении не было. Но молитвы явно помогали – и ей, и мне.

Уходила она тихо, поздним вечером.

Сначала, очень недолго, вдруг задышала трудно, с хрипом, а потом стала дышать уже тише и все реже, реже, реже…

Я держал ее за руку и молчал.

И вот, когда перерывы между вдохами стали совсем редкими, она вдруг выдохнула, а вдоха я уже не дождался. Все в ее лице остановилось, рот приоткрылся, и я понял, что душа ее покинула тело.

Вдруг я ощутил в наступившей полной тишине какое-то смятение, что-то похожее на страх, и тут я нашел правильные слова – или кто-то мне их подсказал.

– Любимая моя, не бойся – я с тобой! – сказал я тихо. – Я знаю, что ты здесь, что ты слышишь меня. Я люблю тебя, милая моя, как любил – так и люблю! Я знаю, что это тело – не ты.

Я любил его, я привык к нему, и я буду, конечно, плакать и горевать над ним, ты уж прости меня.

Но я знаю, что настоящая ты – не бедное это тело, на которое мы с тобой сейчас смотрим.

Не бойся ничего, только молись как умеешь. Просто говори: «Господи, помилуй!». И я тоже буду молиться о тебе, дорогая. Вот прямо сейчас и начну!

Отец Андрей заранее посоветовал мне купить «Псалтырь» на русском языке, церковно-славянского я тогда не знал, и велел сразу после «отшествия души», как он выразился, начать читать «Псалтырь» и читать по возможности до самых похорон. «Это очень важно, это будет огромная помощь ее душе!» – сказал он.

Палата у нас была отдельная, заплачено за нее было вперед, и потому мне разрешили остаться с моей женой до утра, не увезли ее сразу. Я сидел и читал псалмы, и мне казалось, что она прильнула к моему плечу и внимательно слушает.

Предпохоронная суета и сами похороны заняли много времени, и я не знаю, что было бы со мной, если бы хоть какое-то свободное время у меня оставалось.

Но у меня его совсем не было: я читал «Псалтырь» каждый свободный час, а когда выдавались только минуты свободные – читал молитвы. На отпевании и во время похорон я молился беспрерывно и… продолжал говорить ей о своей любви.

Поминки прошли очень спокойно и были недолгими. Когда моя и ее мать начали убирать стол после гостей, я сразу же принялся читать «Акафист за единоумершего» – как велел мне делать каждый вечер отец Андрей в течение сорока дней. Дочитав, со слезами, акафист, я, наконец, свалился и крепко уснул.

На следующий день я проснулся с ощущением пустоты во всем теле, в мозгу, в душе – и во всей моей жизни. «Вот оно, начинается…» – подумал я. Хотел ехать на кладбище, но по дороге раздумал и поехал в монастырь. На мое счастье отец Андрей в этот день успел уже посетить больницу, мы с ним встретились и с полчаса ходили по монастырским дорожкам и разговаривали.

– Кончину вашей супруге Господь даровал христианскую, непостыдную, а болезнь, с кротостью переносимая, послужила ей к очищению от грехов. Будем надеяться, что она в Раю. Но кто из нас свят? Поэтому помните, что на вас лежит устроение вечной жизни вашей жены и там. Помогите ей сейчас обустроить свой вечный дом!

– Чем, как? Что я могу, батюшка? Это здесь я мог работать для нее, квартиру купил…

– Помогайте молитвой, милостыней и добрыми делами, творимыми во спасение ее души. Заказывайте сорокоусты, подавайте поминания в монастырях и церквах. Вы были хорошим мужем для вашей жены на земле, продолжайте же им быть и теперь, когда она ушла из этой временной жизни.

Помните о том, что вы встретитесь в Вечности.

И как же хорошо будет, когда ее душа приблизится к вашей душе, засияет от радости и скажет: «Спасибо за все, что ты для меня сделал не только на земле, но и здесь. Какой чудесный дом ты для меня построил своими молитвами и добрыми делами!».

Я думал весь этот день до самого вечера. Ходил по Москве, заходил в храмы, ставил свечки…

Вечером я прочитал опять «Акафист за единоумершего» и решился: буду строить для нее дом, как сказал отец Андрей!

И я начал строить небесный дом для моей любимой.

Я объехал и обошел все монастыри Москвы и везде заказал годовые поминания об усопшей рабе Божией Анне. Нищим я подавал только мелочь – кто их разберет теперь, этих нищих…

Зато когда видел по-настоящему бедную старушку в храме, то подходил к ней, давал уже приличные деньги и просил молиться за новопреставленную Анну.

Я нашел людей, которые помогают онкологическим больным детям, и тоже начал участвовать в этом добром деле. А потом мне крупно повезло.

Совершенно случайно я узнал адрес бедного прихода, строящего храм в деревне М-ке, под Тулой, и стал посылать туда деньги с просьбой молиться о моей жене, а летом, во время очередного отпуска, поехал туда и помогал стройке своими руками.

И сорок дней я каждый вечер читал «Акафист за единоумершего», заменяя «его» на «ее» – хотя отец Андрей мне ничего об этом не сказал – так мне на сердце легло.

Иисусе, верни душе ее благодатныя силы первозданныя чистоты.

Иисусе, да умножатся во имя ее добрыя дела.

Иисусе, согрей осиротевших Твоею таинственною отрадою.

Иисусе, Судие Всемилостивый, рая сладости сподоби рабу Твою.

Потом читал реже, обычно по субботам, а еще в годовщину нашей свадьбы и в ее день рожденья.

Прошел год. И выйдя из храма после панихиды в первую годовщину смерти, я шел в раздумье. Вот и год прошел… Жизнь незаметно стала входить в какую-то новую спокойную колею.

И только тут я вспомнил, что собирался после смерти жены полностью отдаться своему горю, выплакаться-выкричаться-напиться, впасть, быть может, в какой-нибудь загул с тоски.

А ведь ничего этого не было!

Да я даже и не вспомнил ни разу о своем «отложенном отчаянье»… Горе было, но оно сливалось с молитвой, с постоянными мыслями о любимой, с заботами о ее посмертной судьбе, да и просто некогда мне было с ума сходить от горя – надо было ей помогать!

У меня не было времени думать о себе, несчастном, что я продолжал весь этот год думать только о ней, о ее душе.

Я спасал ее душу – а спас еще, сам того не ведая, и самого себя!

И я стал размышлять о том, в каком состоянии сейчас находится строительство небесного дома для моей любимой?

Построил ли я только фундамент или он уже возведен под крышу?

И я решил, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, я все равно эту стройку не брошу…

А на нашем храме в деревне М-ке уже возводится купола и скоро будут установлены кресты.

Примирение родителей по молитвам сына

– Папа… Па-па… Па-па-па… – прошептал Кирюша, улыбаясь; вот улыбка у него сохранилась до сих пор: слабенькая такая, растягивающая его бледно-розовые губы на какие-то жалкие миллиметры.

И все-таки это не гримаса боли и не случайное непроизвольное движение, а именно улыбка.

– Сыночек, это не папа! Это я – мама! – сказала мама, садясь возле его кровати на стул.

Папа… Па-па? – Кирилл постарался придать голосу вопросительную интонацию, чтобы мама поняла, что он вовсе не принял ее за папу, а спрашивает, где отец и скоро ли придет.

– Па-па? Па-па-па-па?

Голос еще немного поднялся, и мама догадалась:

– Ты хочешь спросить, где папа, Кирюша? Папа еще на работе, но тоже скоро приедет. Он обещал с дороги позвонить.

– Па-па… – прошептал Кирилл уже без вопросительной интонации..

– Да, папа скоро приедет, – поняла его мама. Она взяла его слабую руку и положила себе на ладонь. – Ты чего-нибудь хочешь, Кирюша? У тебя ничего не болит? Пить не хочешь?

Его рука на маминой ладони осталась неподвижной. Когда еще Кирюша мог немного разговаривать, они разработали систему знаков: если он хочет сказать «нет» – он просто не отвечает, если хочет сказать «да» – нажимает одним пальцем на ладонь.

– Хочешь, я тебе почитаю вслух? – «Да» ответил Кирюша легким нажатием среднего пальца. – Что почитать – молитвы? – Кирюша не ответил: до прихода мамы он как раз долго молился.

– Книжку? – «Да» ответил Кирюша. – Сказку? – «Да». – Про «добываек»? – «Да». – Мама достала из тумбочки книжку и стала читать с того места, где они остановились прошлый раз.

Кирюша слушал не сказку, а мамин голос и смотрел при этом на белую занавеску в окне.

Он знал, что это для всех других, даже и для мамы с папой, всегда задернутая занавеска в больничном окне остается просто белой: сам же он видел на ней четкий золотой силуэт, от которого вверху расходились лучи.

От этой пока невидимой фигуры к нему шли покой, тепло и свет, а все остальные, даже мама и папа, не говоря о врачах и сестрах, находились в каком-то серо-голубом тумане.

Лиц он уже не видел и силуэтов людей не различал.

Он знал, что в один прекрасный день занавеска в окне отодвинется, и он увидит Того, Кто пришел за ним уже давно, но терпеливо ждет, когда Ему можно будет подойти к Кирюше, взять его за руку и увести за Собой.

Кирилл думал, что это его Ангел Хранитель, но точно не знал и даже особенно не думал об этом: он знал, что все будет хорошо, когда они встретятся с Тем, Кто его ждет.

А пока еще было не время, пока еще он должен был потерпеть и побыть с родителями.

Впрочем, терпеть с каждым днем становилось все легче.

С тех пор, как он почти перестал двигаться, почти ослеп и стал очень плохо слышать, боли Кирилла уже почти оставили.

Надо было только лежать неподвижно, и тогда можно было вспоминать, думать часами о чем угодно и молиться – тело его совсем не беспокоило, он не чувствовал, как из капельницы в него вливают лекарства.

Хуже было, когда сестры или врачи откидывали легкое одеяло и что-то делали с его телом – тогда старая мучительная боль неожиданно ненадолго возвращалась.

И хорошо, что ненадолго, потому что Кирилл уже начал отвыкать от боли, забывать о ней – и она вдруг колола его неожиданно и остро, как большая и острая игла.

Он иногда тихонько стонал или кривился от боли, но чаще избавлялся от нее своим способом – молитвой. Он читал самую любимую из всех молитв, которые он успел выучить в больнице – «Богородица Дево радуйся!..»

– И стоило ему сказать мысленно первые слова молитвы, как он сразу же слышал ответ: «И ты радуйся, Кирюша! Потерпи, родной, сейчас тебе станет легче. А скоро боль оставит тебя навсегда, и ты забудешь о ней!» – и боль тут же начинала отступать, отступала… и пропадала совсем!

«Он в таком состоянии уже почти не испытывает боли!» – говорил доктор маме с папой, и Кирилл видел, что они начинают доктору верить.

Вот и хорошо.

Пусть они еще побудут с ним, посидят спокойно рядом, держа руки «семейным замком», пока это еще возможно.

Это у них была такая игра, которую он придумал в первые месяцы болезни, когда и самому ему было очень плохо, и когда родители почти не выходили из состояния паники и острого горя, когда готовы были на любые жертвы, чтобы вылечить единственного сына.

Три года они вытаскивали его из болезни, а он подтаскивал их друг к другу.

У них не получилось, а вот у него – да, все-таки получилось! Кирилл подумал так и тут же устыдился: ну, это же не сам он придумал себе болезнь, ему ее дали потому, что он просил день и ночь: «Господи, сделай так, чтобы папа и мама не разводились!

Возьми от меня все что хочешь, только помири их!»

Наверное, у Бога не было другого средства их образумить, а то бы Он, конечно, обошелся и без Кирюшиной смертельной болезни.

Но Кирилл не жалел о цене, которую заплатил за их примирение: вот уж чего бы он никак не хотел, так это остаться жить при разведенных папе и маме!

Даже сейчас, когда все уже было в порядке, когда папа и мама снова любили друг друга и искали друг в друге поддержки, когда уже и младший братик Костик родился, Кириллу страшно было вспомнить о том времени, когда в семье каждый день звучало страшное военное слово «Развод».

Мама и папа думают, что Кирилл стал таким верующим во время болезни, потому что он надеялся выпросить у Бога исцеления.

Как бы ни так!

Ему больше некого было просить, чтобы папа с мамой помирились, кроме Бога.

Бабушки и дедушки в этом деле были бессильны, да они и не пытались воздействовать на его родителей. Вот и пришлось решать эту проблему Кирюше с Богом…

И запутавшийся в каких-то взрослых тайнах отец, и гордая, оскорбленная и непримиримая мама, узнав о его болезни, так и кинулись друг к другу, забыв и об обидах, и о каких-то там тайнах. Все перестало для них иметь значение, кроме Кирюшиной болезни.

Вот тогда-то он и придумал «семейный узел»: Кирилл берет за запястье мамину руку, мама – отца, а отец берет рукой запястье сына.

Получается крепкий «семейный узел».

Он приучил их тоже думать, что таким «узлом» они все могут удержать друг друга.

Поняв, что они помирились, Кирюша не стал просить Господа об исцелении – он оставил это на Его усмотрение: а вдруг он поправится – а они тут же опять возьмут и начнут разводиться?

А вот о чем он просил, так это о младшем братике. «Если я уйду, а вместо меня у них останется мой братишка, так они уже побоятся разводиться!» – сочинял он счастливое будущее для семьи.

И Бог ему ответил – вскоре мама поняла, что будет ребенок.

И папа ему очень обрадовался!

Кирилл уже не был ребенком, он понимал, что каждый из родителей надеялся, что заботы о втором ребенке помогут другому пережить, если случится худшее.

Кирилл ничуть за это на них не обижался – он-то знал, что не расстанется с ними, даже когда за ним придут!

То есть он все равно будет их любить, даже еще крепче будет любить – оттуда.

Но им-то, глупым, это не объяснишь…

И он тоже считал, что им нужен еще один сын – и Костик родился, а теперь ему уже полгода.

Костик еще маленький, но ручонки у него цепкие, и если положить его руку на мамино запястье, а мама возьмет папу, а папа – Кирилла, то узел получался очень крепкий. И вот он, Кирилл, уйдет – а узел-то и останется!

Жаль, что Костика так редко приносят к нему: с ним сейчас сидят по очереди обе бабушки. Кирилл чувствует, для бабушек это большое облегчение, что не надо сидеть у него в больнице, они обе боятся ходить именно в онкологическую больницу, а потому они с радостью взяли на себя все заботы о младшем внуке.

Кирилл на них не обижается: он был рад, что появился Костик и за ним есть, кому присмотреть, а самому ему нужны были только папа с мамой: он спешил любить их изо всех сил, он и сам купался в их любви.

Он только хотел, чтобы они научились любить его не временно, только пока он тут, на земле, с ними, а вечно. Но, кажется, скоро они поймут, что «семейный узел» из четырех рук может остаться нерушимым и после его смерти.

Вот когда они это поймут – тогда и распахнется белая занавеска в окне и за ним придут…

Скорее бы! Он знает, что ему будет немыслимо хорошо там, за занавеской…

Пришел папа. Подошел, сел рядом с мамой.

– Как он сегодня?

– Все так же…

Кирюшка напряг силы и чуть-чуть приподнял руку. Мама поняла как всегда первая: она подсунула свое запястья под его ладонь, Кирилл сжал, как мог, его, и мама подняла свою и его руку и сказала папе:

– Дай нам твою руку!

Папа протянул маме запястья, а сам бережно взялся за запястье Кирюши. Папе показалось, что узел слишком хрупкий, и он подложил под него и вторую раскрытую ладонь.

Кирюша смотрел на чуть колеблющуюся занавеску в окне и улыбался.

Православный источник