На часть этих вопросов пытаются ответить авторы книг, которые на­ходятся в центре нашего обзорного эссе, выступают его связующим зве­ном, своеобразным магнитом. Сразу предупрежу читателя: книг не из узко­научных, то есть они написаны людь­ми, формально не относящимися к науке как институту в социологиче­ском и ведомственном смыслах слова. Авторы — журналисты, занимающие­ся аналитикой. Но во-первых, это не значит, что мы имеем дело с не ра­циональным исследованием — про­фессиональная аналитика не хуже, а нередко лучше и точнее социально-исторической науки. Во-вторых, пос­ледняя не любит заниматься пробле­мами, о которых пойдет речь. Об этом явлении, его причинах имеет смысл поговорить, прежде чем перейти к разговору о книгах и той реальности, которую они отражают. Как говорил непопулярный сегодня В. И. Ленин, тот, кто берется за решение частных вопросов без предварительного реше­ния вопросов общих, будет на каждом шагу натыкаться в решении частных вопросов на эти нерешенные общие.

К сожалению, официальная наука, та, которую англосаксы называют «conventional science» или «conven-tional scholarships мало занимается ос­трыми вопросами, делая вид, что официальные схемы и интерпретации в главном бесспорны, а дискутировать можно только по поводу деталей, мел­ких частностей. Причины очевидны. Во-первых, сама наука в ее нынеш­нем состоянии и ее организационных формах — структура довольно ригид­ная и иерархическая; пересмотр, тем более кардинальный, схем, которые подаются в качестве незыблемых и в подтверждение которых написаны тонны диссертаций, обесценивает или, как минимум, ставит под сомне­ние и написанное, и иерархию. И мо­жет вскрыться, что король-то — голый: кандидат «А» вовсе не кандидат, а не­доросль; доктор «Б» вовсе не доктор, а двоечник; академик «В» — в лучшем случае продвинутый семиклассник.

Во-вторых, наука — только в идеале поиск истины. Когда-то в «Зияющих высотах» А. А. Зиновьев заметил, что современная наука не есть сфера че­ловеческой деятельности, участники которой только и заняты поисками истины. Помимо научности в науке содержится и антинаучность, которая нередко выглядит более научно, чем научность; антинаучность, согласно А. А. Зиновьеву, паразитирует на на­учности и соотносится с ней, как сор­няк и культурное растение. Сам факт существования антинаучности объ­ясняется тем, что наука — массовое явление, управляемое социальными законами. В реальности же это один из организованных способов «жиз­недеятельности множества людей, добывающих себе жизненные блага и добивающихся жизненного успе­ха (известности, степеней, званий, наград)», а формальная основа этого способа — деятельность, именуемая научной; формальная — поскольку «лишь для ничтожной части этих про­фессионалов научное познание есть самоцель»1. В связи с этим, фиксиру­ет А. А. Зиновьев, третье и, пожалуй, главное препятствие на пути научно­го познания социальных объектов — гигантская армия людей, профессио­нально занятых в сфере науки.

Парадокс? Отнюдь нет. По дости­жении определенного количества занятых лиц в любой организации происходят качественные измене­ния: мало того, что все большая часть работы выполняется все меньшим числом сотрудников, то есть нарас­тает балласт, который социально играет все большую роль, а его пред­ставители часто выталкиваются на руководящие должности со всеми вытекающими последствиями. Но главное — на смену реализации со­держательных, сущностных задач приходит воспроизводство функци­ональных и формальных сторон и прежде всего — поддержание и ук­репление иерархии. Последняя в на­уке лишь внешне имеет респектабель­ный академический вид, а по сути это обычная чиновничья «контора дяди Никанора», в которой старшие чи­новники провозглашаются «крупны­ми учеными», «членами» различных степеней. Как говаривал чеховский герой, а «заглянешь в душу — обык­новенный крокодил».

Теоретически в науке как форме профессиональной интеллектуаль­ной деятельности авторитет должен определяться прежде всего профес­сиональными интеллектуальными достижениями. Однако на практике, поскольку наука развивается по соци­альным законам вообще и по законам социальности данной системы в част­ности, профессиональный (интеллек­туальный, деловой) авторитет часто имеет тенденцию подменяться и вы­тесняться авторитетом социальным, ранговым, начальническим — и чем крупнее, а следовательно — бюрок-ратичнее организация, тем в большей степени. Результат прост: крупными учеными, научными авторитетами провозглашаются (назначаются) на­чальники — вожди «научных племен» или даже «союзов научных племен», короче, если не научные ханы, то уж точно паханы. Такие паранаучные авторитеты — С. П. Новиков опреде­лил их как «стопроцентно фальси­фицированных крупных ученых»2 — получают соответствующие звания, автоматически дающие право на со­вершение (в реальности — присвое­ние чужих) «выдающихся открытий».

«Фальшивые ученые» нередко вхо­дят в роль и начинают всерьез считать себя не просто учеными, но выдаю­щимися учеными, много сделавшими для науки, почему-то полагая объем корыта, в которое удалось всунуть рыло, показателем научных дости­жений. Как социальные персонажи «фальшаки» обрастают кликами, кла­нами, камарильями, челядью, которые выступают в качестве ядер «научных племен» («scientific tribes»), то есть именно того, что Т. Кун называл па­радигмой — единством совокупности определенных подходов (способов видения реальности и постановки вопросов) и научного сообщества, продвигающего или даже навязыва­ющего эти подходы в качестве доми­нирующих. Парадигма, дополним мы Куна советским опытом (впрочем, почему только советским? в западной науке дела обстоят во многом так же, но там начальническая бездарь ле­зет не в членкоры и академики — там это не приносит значительных мате­риальных благ, — а в мэтры научных школ и т. п.), есть иерархия автори­тетов. Исследование происходит в определенном поле, по «понятиям» этого поля, часто с учетом мнения жи­вого фальш-классика или установок усопшего (тотем, божок) авторитета, «приватизированного» стаей более или менее бездарных учеников или выдающих себя за таковых3.

Покушение на племенные авто­ритеты, как правило, карается — от мелких подлостей (при защите дис­сертации, прохождении моногра­фии, избрании по конкурсу на долж­ность, например профессора, и т. п.) до остракизма или войны на социо-профессиональное уничтожение, на вытеснение из дисциплины. Иными словами: авторитет есть социальное оружие, кистень парадигмы как со­циального индивида. Он — одно из средств поддержания традиции, то есть господства продукта (по)зна-ния над процессом (по)знания, зна­ния — над познанием, знания — над пониманием. Попробуй поставить под вопрос теорию относительности, Большого взрыва или дарвиновскую теорию эволюции, или теорию по­мельче, и на тебя обрушатся тысячи стрел научно-племенных лучников.

Известный науковед П. Фейерабенд верно заметил, что в науке оппонен­тов не столько убеждают, сколько по­давляют: «Скептицизм сводится к ми­нимуму; он направлен против мнений противников и против незначитель­ных разработок... идей, однако никог­да против самых фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи вызывают такую же "табу-ре­акцию, как "табу" в так называемых примитивных обществах. фунда­ментальные верования защищаются с помощью этой реакции, а также с помощью вторичных усовершен­ствований, и все то, что не охватыва­ется обоснованной категориальной системой или считается несовмести­мой с ней, либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо — что бывает чаще — просто объявляется несуществующим».

Разбитая на зоны «научных пле­мен», наука как иерархическая струк­тура, освященная определенными ин­терпретациями, теориями, способами видения, болезненно реагирует на то, что может поколебать «средства освя­щения». В результате «нормальная на­ука» (Т. Кун) вытесняет все острое либо на свою периферию, либо вообще за свои пределы, объявляя ненаучным.

«Цель нормальной науки, — писал Т. Кун, — ни в коем случае не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, упуска­ются из виду». И далее: «Ученые в рус­ле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно они к тому же нетерпимы к созданию таких теорий другими. Напротив, ис­следование в нормальной науке на­правлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых па­радигма заведомо предполагает»4. Ну а то, что не предполагается, но возни­кает, объявляется либо «ненормаль­ной наукой», либо «нормальной не­наукой», табуизируется или, в лучшем случае, маргинализируется в виде публицистики, «научпопа» и т. п.

Узкоспециализированная, бисер-но-мозаичная наука продуцирует со­ответствующий ей тип образования, в котором узкая спецподготовка раз­вивается в ущерб общетеоретической, панорамной, с одной стороны, и ана­литике, с другой. Результат — «специа­лист-функция», «специалист-муравей». Тех, кто сопротивляется, стараются от­сечь как можно раньше, не допустив в парадигму, а следовательно — и в на­уку, отчислить, не взять в аспирантуру, не дать защититься и т. п. Круг замыка­ется, нормальная наука торжествует в своем марше к импотенции и смерти, то есть к кризису и крушению пара­дигмы, которая редко способна к са­моразвитию. Реальное качественное развитие чаще всего происходит за пределами этого круга, куда, помимо прочего, выталкивают из нормальной науки тех, кто пытается заниматься, выражаясь куновским языком, не за­гадками, а тайнами — то есть прежде всего теорией и методологией, ставит под сомнение парадигму. В таких слу­чаях сообщество меняет тип отноше­ния с surveiller («надзирать») на punir («карать») (привет Мишелю Фуко) и стремится нейтрализовать угрозу тем или иным «дисциплинарным» (во всех смыслах) способом. Не случайно се­рьезные ученые заговорили о «новой инквизиции» в науке5.

Мягкая форма «научно-инквизи­ционного» воздействия — это при­зыв не строить теории, а заниматься фактами, то есть работать в сфере ин­дуктивного знания. Важное само по себе, в «нормальной науке» оно полу­чает гипертрофированное значение. «Нормальная наука» ориентирована на эмпирические факты, которые ее представители принципиально пута­ют с научными. А ведь научный факт — это эмпирический факт, включенный в ту или иную теорию: вне теории, вне системы причинно-следственных связей, которые определяются только на основе теории, нет научных фак­тов, только эмпирические, стреми­тельно превращающиеся в мусор внекаузальной системы. Не говоря о том, что эмпирический и источниковед­ческий идиотизм («идиот» по-гречес­ки — «человек, который живет так, буд­то окружающего мира не существует») это не учитывает: природа коварна, но не злонамеренна (Эйнштейн), а чело­век в качестве объекта исследования или источника (хронист, летописец, историк, респондент) может не прос­то ошибаться, а сознательно искажать реальность. Причем одно искажение ложится на другое — и это подается в качестве эмпирической реальности. Я уже не говорю о переписывании и уничтожении письменных источни­ков, а также об изготовлении, порой поточном, фальшивых источников.

Механику нормальной науки И. Со-лоневич описывал таким образом: «Профессор получает явление по меньшей мере из третьих рук. Явление попадает в профессорский кабинет, во-первых, с запозданием, во-вторых, в чьей-то упаковке и, в-третьих, под­гоняется под уже существующую фи­лософскую теорию. гуманитарные науки недобросовестны, .они созна­тельно искажают факты, явления и со­бытия — в большинстве случаев даже и небескорыстно. Но дело-то обстоит так, что при данной методике обще­ственных наук они ничего не могут понять, даже если бы и пытались сде­лать это добросовестно. Институты общественного мнения, вероятно, могли бы уловить сдвиги в психологии или в настроениях масс, установить некую закономерность этих сдвигов и на основании этого делать прогнозы, которые, по крайней мере, не были бы промахом на все 180 градусов. Но то, что мы называем гуманитарными на­уками, есть не только приблизитель­ные науки. Это, если можно так выра­зиться, есть науки наоборот»6.

Эта «наука наоборот» — профес-сорско-профанная наука (поскольку обратная сторона «сухого профес­сорства» — профанация), по поводу которой на примере истории Гете за­метил, что она не имеет отношения к реальному духу прошлого — это «дух профессоров и их понятий, / Кото­рый эти господа некстати / За истин­ную древность выдают». Все это не означает, что «нормальная наука» аб­солютно бесплодна, нет; более того, бывают периоды (например, 1950— 1970-е годы для социальных наук), когда она на подъеме, но эти периоды для «нормальной науки», во-первых, довольно кратки; во-вторых, разви­тие здесь все равно идет по логике «нормальной науки», а потому дости­жения носят скорее количественный, чем качественный характер. В любом случае, однако, сегодня «золотой век» «нормальной науки» далеко позади.

В равной степени сказанное выше не означает, что в «нормальной на­уке» нет сильных, великолепных уче­ных, — конечно, есть, и немало. Но чаще всего существуют они и добива­ются результатов вопреки принципам организации «профессорско-про-фанной» науки, на борьбу с которы­ми у них уходит столько сил, что КПД значительно снижается. При прочих равных чем меньше деятельность ис­следователя определяется правилами, принципами и логикой «нормальной науки», тем результативнее (в смы­сле «наука больших достижений») его работа. Наконец, значительно расширяет информационные и кон­цептуальные возможности ученого, а также его сделочную позицию в «нормальной науке» функциониро­вание в иной социоинформацион-ной среде — будь то практическая политика, разведдеятельность и т. п. Так, Арнольд Тойнби-мл. каждый год писал не только очередной том «Ис­следования истории» или заготовку к нему, но и — в качестве директора Ко­ролевского института международ­ных отношений, одной из «фабрик мысли» «закулисы», — «Мировое обоз­рение», представлявшее не что иное как комбинацию политической и раз-веданалитики. Поэтому работы Той-нби свободны от типичных огрехов «профессорско-профанной» науки, и он, как правило, не ловился на те глу­пости, на которые покупались даже такие мэтры, как Макс Вебер, чьим единственным locus standi и field of employment было «поле чудес» «про-фессорско-профанной» науки. Так и вспоминаются слова из песни: «Поле, поле, поле чудес — в стране дураков», где это поле чудес было помойкой, на которую «старшие товарищи» Лиса Алиса и Кот Базилио привели «млад­шего научного сотрудника» Буратино закапывать золотые. Профессорская наука чаще всего плохо связана с ре­альностью, поэтому, когда ее пред­ставителей выносит, например, во власть, возникают конфузно-катаст­рофические ситуации — будь то про­фессора Муромцев и Милюков в 1906 году или уж совсем фарсовые фигу­ры лаборантов и младших научных сотрудников в 1992-м. Впрочем, как правило, профессора во власти (да и в реальной жизни) самостоятельными фигурами не являются — и это тоже говорит об их науке.

Наконец, в-третьих, наука суще­ствует не сама по себе, она — элемент властно-идеологической системы, того, что М. Фуко назвал «власть-зна­нием» (pouvoir-savoir). Впрочем, за­долго до Фуко Велимир Хлебников написал: «Знание есть вид власти, а предвидение событий — управле­ние ими». Классовый интерес, инте­рес «верхов», господствующих групп встроен в научный дискурс. Как заме­тил И. Валлерстайн, поиск истины — это вовсе не бескорыстная индиви­дуальная добродетель, а корыстная социальная рационализация отноше­ний господства, эксплуатации и на­копления капитала.

«Поиск истины, — писал он, — про­возглашенный краеугольным камнем прогресса, а значит, благосостояния, как минимум созвучен сохранению иерархически неравной социальной структуры в ряде специфических от­ношений». И далее: «Научная культу­ра представляла собой нечто боль­шее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходи­мых капитализму институциональ­ных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, огра­ничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться такому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сего­дня как "меритократия", а раньше — как "la carriere ouverte aux talents". Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобиль­ность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархическо­го распределения рабочей силы. На­против, меритократия усилила ие­рархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная куль­тура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования историческо­го капитализма. Сверхакцент на ра­циональности научной деятельно­сти был маской иррациональности бесконечного накопления»7. Иными словами, общественная механика социальных интересов способна превратить рациональную по опре­делению деятельность — науку — в иррациональную, где бесконечное накопление фактов будет соответс­твовать бесконечному накоплению капитала (или власти), где описание все более мелких деталей вытеснит опасную для иерархии теоретиче­скую деятельность, где тайны систе­матически скрываются, а в качестве проблем подсовываются и реклами­руются головоломки.

Иными словами, наука как иссле­довательский комплекс становит­ся элементом того, что А. Грамши называл «культурной гегемонией» господствующего класса. Особенно ярко это проявляется в социальных и гуманитарных науках, которые нередко превращались не то что в системную функцию идеологии гос­подствующего класса в целом (то, что К. Мангейм называл «тотальной идео­логией»), а в конъюнктурную функ­цию идеологических представлений и заказа отдельных представителей или даже отдельного представителя этого класса.

Итак, существуют серьезные внутринаучные и общесоци­альные причины и механиз­мы вытеснения из сферы научного рассмотрения целого ряда проблем или недопущения целого ряда вопро­сов в научный дискурс. Речь, понятное дело, идет об острых проблемах, ко­торые либо бросают интеллектуаль­ный вызов научному истеблишменту, грозя сдернуть с его мэтров тогу на­учности, либо угрожают социальным, классовым интересам тех, кто зака­зывает «научную музыку» и в случае чего может обратиться к «научной ин­квизиции». Зеркаль­но этому существует комплекс вопросов, сомнительное офи­циальное решение которых фиксируется как единственно пра­вильное, в котором нельзя сомневаться, а потому даже науч­ное рассмотрение этих вопросов трак­туется в качестве преступления — как минимум интеллек­туального. Ясно, что все это ведет к деин-теллектуализации науки, и если конец XIII века в Европе оз­наменовался разводом между Верой и Разумом, то в конце ХХ столетия наме­тился развод между Интеллектом и На­укой. С 1980-х годов, не случайно сов­пав с враждебными острой научной мысли неолиберальной контррево­люцией и ее производным — глобали­зацией, процесс деинтеллектуализа-ции, банализации и одновременно детеоретизации науки об обществе шел по нарастающей, и только после кризиса 2008 года ситуация начала меняться — но только начала, даже до рассвета еще не так близко.

Куда же вытесняются острые, не­удобные проблемы, исследование которых угрожает существованию научной иерархии и ее отношениям с властями предержащими? Кто под­хватывает брошенное другими в па­нике или в приступе алчности («дол­лар мутит разум») оружие и начинает действовать по принципу, который один датский ученый сформулиро­вал как «В задачах тех ищи удачи, где получить рискуешь сдачи»? Сферы вытеснения — аналитически ориен­тированные журналистика, научно-популярная литература, эссеистика. Причем журналистика и т. п. здесь — форма, а аналитика, причем очень ос­трая, — содержание. Агенты этой сфе­ры — журналисты, писатели, выходцы из спецслужб, МВД, фрилансеры, на­конец, те ученые, которые не могут реализовать себя в системе существу­ющих парадигм по научно-професси­ональным или идеологическим при­чинам, короче говоря, с точки зрения конвенциональной науки — аутсайде-ры.За последние десятилетия в миро­вом интеллектуальном пространстве произошла интересная вещь: рядом со все больше превращающимся в «игру в бисер» научным дискурсом возник и быстро набрал силу интеллектуаль­ный дискурс, выполняющий те функ­ции и пытающийся решать те задачи, которые не выполняет и не решает «нормальная», то есть «профессорско-профанная», наука. Именно в его рам­ках создано немало сильных работ, бросающих вызов «профессорской» науке со стороны — from outside. «Аут­сайдеры» свободны от сковывающих и деформирующих исследования дог­матических установок, причесываю­щих исследователей под общую гре­бенку как в интеллектуальном, так и в социопрофессиональном плане. Они не связаны дисциплиной, установка­ми и мифами научного племени, пос­кольку чаще всего работают в одиноч­ку или небольшой группой. Они вне мейнстрима с его оргструктурами, на иерархию и дутые авторитеты кото­рых им глубоко наплевать. Они, под­черкну, как правило, скептически от­носятся к авторитетам — и групповым (традиция, школа), и индивидуальным (власть начальника). Именно поэтому «аутсайдерами» часто становятся в результате вытеснения из «ниши» (ср. рецессивная мутация в биологии). Не­редко же «аутсайдерами» оказывают­ся, напротив, из-за принципиального нежелания делать социоиерархиче-скую карьеру (в большой научной организации последнее есть необ­ходимое условие карьеры собствен­но научной, профессиональной, де­ловой, но «Служенье муз не терпит суеты» и крысиных бегов). Поэтому проблема авторитета как власти для «аутсайдера» существует минимально и не сковывает его: он может позво­лять себе не заниматься головоломка­ми, а приступить к разрешению тайн, то есть базовых фундаментальных проблем, для него наука — это твор­чество, радость бытия, удовольствие, а это эмоциональное состояние, как заметил когда-то Гегель, резко повы­шает интеллектуальные возможности. Собственно, точный смысл слова «ди­летант» (этот факт очень любил под­черкивать наш замечательный биолог А. А. Любищев) означает не что иное как «человек, получающий удоволь­ствие от своей работы».

Наконец, «аутсайдеры», как пра­вило, редко бывают узкими специ­алистами, в основном это универ­салы-системщики, мастера синтеза, синопсиса и интеграции. И это еще одна причина, почему они оказыва­ются на периферии оргструктур. От­сюда же их конфликты с системой ру­тинного, узкоспециализированного образования.

Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет шарлатанов, сбежавших туда непрофессионалов, авторов за­виральных идей, «непризнанных гениев», — есть, но не больше, чем в «нормальной науке». Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет слабых работ, — есть, и много. Более того, даже в сильной аутсайдерской работе узкий специалист может най­ти уязвимые места — «срезать», как это проделывал один шукшинский ге­рой, срезать — по мелкому, частному вопросу, за пределами которого узкий специалист не знает... ничего. Знать все больше и больше о все меньшем и меньшем — принцип «нормальной науки».

Кто-то скажет: надо объединить де­сяток узких специалистов. Но в том-то и штука, что, как говорил Эйнштейн, мир — понятие не количественное, а качественное: из тысячи джонок не сделать один броненосец, а из ста мышей — одну кошку. На экспертов, узких специалистов можно полагать­ся в решении только узкоспециаль­ных, экспертных вопросов. Во всем, что выходит за эти рамки, у них нет никаких преимуществ перед неспе­циалистами. Скорее наоборот: бре­мя мелкотемья, профессиональной ограниченности или даже «узкопро­фессионального идиотизма», система корпоративных табу и т. п. — все это вкупе с принципиальной неполнотой индуктивного знания ставит специ­алиста, особенно в периоды кризиса «нормальной науки» (а мы сегодня переживаем именно такой кризис), в менее выгодное положение по срав­нению с теми, кто анализирует про­блему, рассматривая ее по-азимовски «с высоты».

Персонификатор «нормальной науки» концентрирует внимание на небольшой узкой сфере, исследуя «некоторый фрагмент природы (или общества. — А. Ф.) так детально и глу­боко, как это было бы немыслимо при других обстоятельствах»8. В резуль­тате детализация частностей подме­няет исследование целого, которое исчезает как объект исследования, сначала теоретические обобщения вытесняются эмпирическими, а эти последние — описаниями. В резуль­тате «нормальная наука» с определен­ного момента начинает превращать­ся в «бессмысленное нагромождение по существу бессмысленных фак­тов» (И. Солоневич), и в ней начина­ют культивировать тех, кто не умеет «находить суть за ворохом бросовых фактов» (О. Маркеев), тех, у кого от­сутствуют быстролегкость мышления и концептуальная комбинаторика. Более того, именно этот тип начина­ет задавать тон в «нормальной науке», принципиально отрицая необходи­мость и возможность теоретических обобщений, как сейчас принято го­ворить, «большого нарратива». Есть такие «экземпляры», которые откры­то отрицают возможность создания на научной основе обобщающих, то есть теоретических трудов по исто­рии мира в целом и крупных стран, потому что, видите ли, все темы про­шлого дискуссионны; утверждается, что создание единой концепции бу­дет носить идеологический характер, а потому надо писать работы, в кото­рых просто перечисляются существу­ющие точки зрения.

Читаешь такие перлы и задаешься вопросом: а имеют ли высказываю­щие их представление о том, что та­кое наука вообще и научная теория и методология в частности?

Во-первых, где гарантия, что мно­жественность различных точек зре­ния — гарантия свободы от идео­логии?

Во-вторых, общие концепции, те­ории строятся на основе не идеоло­гии, а регулятивов научного знания — принципиальной проверяемости (верификация — фальсификация); максимальной общности, предсказа­тельной силы (правило «бритвы Ок-кама» — entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem); преемственной связи (позитивная — негативная), или принципа соответствия, и некоторых других.

В-третьих, совершенно убого и не­лепо выглядит тезис о том, что отсут­ствие единой точки зрения по боль­шинству вопросов в той или иной области знания, будь то физика или история, биология или социология, делает невозможной создание общей теории. Если бы это было так, то на­ука — а это и есть прежде всего тео­ретическое знание — была бы невоз­можна; но мы-то знаем, что это не так. Разбирая различные точки зрения на природу поля, Эйнштейн писал, что «сохраняется стремление к тому, что­бы многообразие явлений сводилось в чисто теоретическую систему из как можно меньшего числа элементов»9. Интересно, какую идеологическую схему собирался построить Эйн­штейн? Зачем ему «большой нарра-тив»? А затем, что индуктивное знание имманентно носит незавершенный и недостаточный по своей природе характер; завершенность научному знанию обеспечивают дедукция и те­ория — несмотря на наличие различ­ных точек зрения. Ну а тезис о том, что теория невозможна, потому что не может учесть всех деталей, поп­росту антинаучен: теория не может и не должна учитывать все детали — это функция описания; теория абстраги­руется от деталей, отражая главное, сущностное, системообразующее, находя простое и ясное в сложном и запутанном.

В-четвертых, подмена единой кон­цептуальной интерпретации (или двух-трех конкурирующих) перечис­лением точек зрения вообще выводит исследование за пределы научного знания, поскольку

— в таком случае предполагается, что все точки зрения равноценны, то есть отсутствуют научные принципы и регулятивы сравнения различных интерпретаций;

— в таком контексте «точка зрения» может быть только описанием;

— «мозаичный» подход исходит из ложной посылки о том, что иссле­дователь идет от конкретного к абс­трактному; на самом деле он идет от абстрактного к конкретному (метод восхождения от абстрактного к конк­ретному), а затем от конкретики — к более тонкой и содержательной абс­тракции; то есть опять налицо при­нципиальное непонимание природы научного знания.

Впрочем, в-пятых, довольно час­то все объясняется очень просто. Как правило, о невозможности теории, «большого нарратива» говорят те, кто не способен на работу такого уров­ня, — это примерно так же, как если бы импотенты или кастраты убежда­ли всех нормальных людей в невоз­можности секса. О невозможности теории говорят, как правило, те, кто не способен ею заниматься. Рожденный ползать летать не может. Но почему он думает, что ползать рождены все? По­чему полагает, что ползание (в данном случае — эмпирическое) — единствен­ный способ передвижения? Да потому, что полеты других демонстрируют его убожество и неполноценность, при­чем в обсуждаемом случае не только профессиональную, но и общеинтел­лектуальную и социальную.

Интеллектуальная импотенция, о которой идет речь, небезобидна. Она выполняет вполне определенную со­циальную функцию, как и постмо­дернизм, отрицающий возможность теории, большого нарратива. Теоре­тическое объяснение истории, про­шлой или настоящей, — это всегда опасность для господствующих слоев, поскольку оно вскрывает причинно-следственные связи (этим и занима­ется теория), без понимания которых факты — это мусор, помойка, которую импотенты от науки тщатся предста­вить в виде «различных точек зрения». Не случайно западные фонды охотно выделяют гранты на эмпирические и третьестепенные проблемы, но прак­тически не поддерживают серьезные теоретические исследования — опас­но. Поэтому гранты на изучение пе­реживаний идентичности у геев и лесбиянок или гендерных отноше­ний в Бирме XV века — пожалуйста, а на анализ политической стратегии буржуазии современного Запада — нет. И естественно, «нет» — теоре­тическим штудиям; «да» — в лучшем случае эмпирическо-обобщающим, хотя эмпирическое обобщение и тео­ретическое обобщение суть принци­пиально разные, разнопорядковые процедуры.

Таким образом, сознательная дете-оретизация и сознательный же отказ от исследования острых эмпиричес­ких проблем, событий — две сторо­ны одной медали, одного дискурса. Именно это заставляет пристальнее присмотреться к другому дискурсу — так называемому аутсайдерскому зна­нию, которое в противовес «профес-сорско-профанному» можно назвать инженерно-конструкторским, а еще точнее — аналитическим, поскольку к его достоинствам можно отнести системно-конструкторский подход к реальности.

Инженерно-конструкторский под­ход становится стержнем не столько дисциплины, сколько научной про­граммы «аналитика». Разумеется, ана­литический метод присутствует во всех дисциплинах, у которых самые разные реальные объекты исследова­ния. Аналитика в качестве особой на­учной программы — это нечто иное. Это некий информпоток, в котором спрессована некая реальность и ко­торый и является объектом иссле­дования; спрессованная реальность сквозь призму этого информпото-ка не столько исследуется, сколько расследуется. Специалист, занимаю­щийся прошлым, в данном контекс­те выступает не столько как историк, сколько как следователь по особо важ­ным историческим делам. Аналитика отличается от стандартных научных дисциплин не столько объектом ис­следования, сколько методом работы с информацией, который носит не междисциплинарный, а над- и тран­сдисциплинарный характер. К этому подталкивает острота анализируе­мых проблем, связанных со спорны­ми, неудобными, а нередко опасными вопросами, в связи с чем данная ана­литика часто оказывается острой ана­литикой, и сама острота накладывает на эту сферу свой специфический от­печаток.

Внешне аналитика может выгля­деть как журналистика, эссеистика или что-то еще. Но это — внешнее, оболочка. В действительности мы имеем дело с реальным исследова­тельским комплексом, который, раз­виваясь параллельно с «нормальной наукой», является в сфере рациональ­ного знания компенсаторной ре­акцией на эту науку. И скажу прямо, при всех неточностях, погрешностях или даже ошибках этот комплекс в силу его эвристического потенци­ала намного более интересен, чем узкоспециализированная «профес-сорско-профанная» наука.Особенно инженерно-конструкторский, ост­ро-аналитический подход важен для изучения такой реальности, которая сознательно искажается, — как прави­ло, это относится к политике, причем тайной: к переворотам, заговорам, геополитическим спецоперациям и т. п. «Настоящий политический заго­вор, — пишет В. А. Брюханов, — весьма сложная система. Недаром гениаль­ные заговорщики-практики соверша­ли роковые ошибки, и редкий из заго­воров достигал поставленных целей. В то же время к сегодняшнему дню создались и получили практическую отладку многие методы исследования сложных систем и управления ими — и дело не в формальном применяе­мом аппарате, а в принципах подхода к решению задач.

Мне трудно понять, как могут зани­маться историей заговоров ученые, не знающие, как проходит сигнал по сложной радиотехнической схеме, или как работает система управления сборочным конвейером, или какие трудности встречаются при распре­делении финансов в крупных фирмах или государствах»10. В похожем ключе высказывался шеф гестапо Мюллер: «Надо бы поручить полицейским де­тективам писать историю. Она бу­дет, возможно, не такой захватываю­щей, но, во всяком случае, куда более точной. Опирающейся на реальные факты»11.

К сказанному В. А. Брюхановым добавлю: мне трудно понять, как могут анализировать социальную и историческую реальность те, кто не имеет навыков работы с огромными быстротекущими массивами инфор­мации, кто не умеет систематизиро­вать информацию и выдавливать из нее, как из тюбика, знание, кто не умеет плавать в информпотоках и работать, отталкиваясь от совокуп­ности косвенных свидетельств, как это делают разведчики, аналитики спецслужб и криминальные журна­листы. Важнейшие события чаще всего решаются втайне и не фикси­руются документально (не говоря о том, что реальная власть есть тай­ная власть). Такие события можно вычислить только по косвенным свидетельствам, а для этого нужна дедукция — надо знать, где искать. И нужно воображение — качество, которое так ценили у ученых В. Гей-зенберг, Ж. Гимпель и др. — список величин можно продолжать, если не ad infinitum, то долго.

Одна из проблем, которую старательно обходит про­фессорская наука — судьба Гитлера и нацистской организации после войны. Профессорской на­уке все ясно: Гитлер покончил са­моубийством, а Третий рейх «рас­сосался», превратившись в мелкие организации «недобитков». Как гово­рил Людвиг Витгенштейн, некоторые факты и проблемы едва упоминаются из-за их общеизвестности, что созда­ет иллюзию ясности и лучше всякого маскхалата скрывает и проблему, и саму реальность. Особенно если на это есть политический заказ, транс­формированный в общепринятую научную проблематику, с одной сто­роны, и список табуированных «для серьезного рассмотрения» вопросов, с другой. В то же время журналисты и аналитики вполне доказательно пи­шут о «Нацистском интернациона­ле» — Четвертом рейхе как о мощной политической силе послевоенного мира и о том, что Гитлер, Борман и другие вожди рейха спаслись. В по­следнее время число таких работ вы­росло, будто кто-то хочет о себе на­помнить. Но важнее понять, почему тематика Четвертого рейха и судьбы Гитлера становится весьма актуаль­ной в наши дни. Мы видим, как в сов­ременном мире (в том числе и в связи с подъемом Германии, с тем, что она стала экономическим лидером Ев­ропы) намечается тенденция к чему-то, явно напоминающему реабили­тацию Третьего рейха. Параллельно с этой реабилитацией идет процесс демонизации СССР, на который воз­лагается такая же вина в развязыва­нии Второй мировой войны, как и на Германию.

Это очень выгодно главным под­жигателям войны — англо-амери­канскому капиталу, прежде всего финансовому, и обслуживающим этот капитал политикам. Сегодня их наследники прячут концы в воду и к тому же пытаются вытолкнуть Рос­сию из числа держав-победителей. Советский коммунизм некие силы на Западе и их «шестерки» в РФ пытают­ся приравнять к нацизму в качестве двух форм тоталитаризма, причем Третий рейх оказывается более мяг­кой формой. Ясно, что в самой Гер­мании такой подход находит немало сторонников — эдакая интеллекту­альная форма реванша за поражение от СССР, от русских. Поэтому все, что связано с Третьим рейхом, с невы­ясненными вопросами его истории, ролью американского и британско­го капитала, США и Великобритании в создании «Гитлер Инкорпорейтед», в спасении теми же американцами и Ватиканом нацистских преступни­ков от заслуженной кары, послевоен­ной судьбы нацистов и их «интерна­ционала», — весьма актуально в наши дни и может стать еще более актуаль­ным завтра.

Причин тому несколько. Во-пер­вых, целеполагание значительной части нынешних западных элит практически идентично нацистско­му (новый мировой порядок, слой избранных, правящих миром, культ природы — экологизм/сатанизм, антихристианство, многое другое), да и на практике немало совпадений. В частности, надо помнить, что пер­вым евросоюзом был гитлеровский и направлен он был на ликвидацию национальных государств в интере­сах финансово-аристократических олигархий: не случайно в 1930 году Ялмар Шахт призывал европейских финансистов поддержать Гитлера именно потому, что он уничтожит на­циональные границы в Европе и со­здаст «Венецию размером с Европу». Если же говорить о дне сегодняшнем, то этнолингвистическая регионали­зация Европы, от которой выигры­вают прежде всего немцы, идет по немецким лекалам, в различных ре­гиональных ассоциациях доминиру­ют немцы, а сама эта регионализация работает на подрыв национальных государств как на составляющую кур­са на установление нового мирового порядка.

Во-вторых, Запад — причем не столько немецкий (Германосфера), сколько англосаксонский (Англосфе-ра), — никогда не простит России (как бы она ни называлась) победы над Гитлером. Мало того, что эта по­беда сорвала планы глобалистов, она превратила Россию/СССР в сверх­державу, на десятилетия перечерк­нув усилия западных элит не только предшествующего 1945 году полусто­летия, но огромной эпохи начиная с середины XVI века. Прав О. Маркеев: «С тех самых пор, как Россия осозна­ла себя державой, всей мировой по­литикой управляла одна цель — сбить нашу Родину с этой оси»12. Всей миро­вой политикой, поскольку рулить ею стремился Запад, для которого Россия была геополитическим, экономичес­ким, цивилизационным, то есть со­циосистемным противником, а еще точнее — опасным Другим, а следова­тельно — Врагом. Неудивительно, что вся история России с XVI века — это отражение агрессии исключительно с Запада, что откровенно признавали ученые такого масштаба, как, напри­мер, А. Тойнби-мл.

Разгромом Гитлера в 1945 году Россия продемонстрировала невоз­можность победы над ней путем вне­шней агрессии, и ставка в борьбе с ней Запада была сделана на подрыв изнутри с активным использованием классовой перевербовки на свою сто­рону части господствующих групп. В данном случае неважны субъект и механизм вербовки конкретных лиц: немецкая фельджандармерия в рамках программы вербовки детей 12—16 лет на юге России (включая Ставропольский край), ЦРУ в рамках работы со стажерами Колумбийского университета или МИ-6, выкупающая информацию на крупного партийно­го руководителя у северокавказской мафии13. Важно другое — совпадение интересов целого сегмента советско­го правящего слоя с таковыми Запада и сдача этим сегментом страны в Хо­лодной войне.

Однако наивно думать, что после этой сдачи Запад, включая нацистский интернационал, связанный с опре­деленными кругами и их закрытыми структурными связями, уходящими в 1920—1940-е годы, «простил» Россию. Нет, vae victis — «горе побежденным». Как заметил в своем интервью Алек­сандр Рар, победа в «холодной войне» для США, Великобритании, Франции и Германии — ключевая, она «в глазах западного человека — такой же три­умф, как в глазах русских — победа над Гитлером»14; в самой Германии гос­подствует точка зрения, согласно ко­торой американцы в 1945 году спасли Германию не только от Гитлера, но и от русских. В то же время в глазах За­пада, как верно отмечает А. Рар, Рос­сия еще не до конца капитулировала; полная капитуляция предполагает покаяние за коммунизм, уплату репа­раций (Западу мало изъятых из РФ в качестве дани за последние двадцать лет 2 триллионов долларов. — А Ф.), установление у себя либеральной де­мократии.

Сказанное А. Раром можно вкратце сформулировать так: полная капиту­ляция — это отказ России от самой себя, от своей истории и от своей идентичности. Как заметил в свое время Л. В. Шебаршин, Западу от Рос­сии нужно только одно — чтобы ее не было. Причем не только в физичес­ком смысле, но и в метафизическом, чтобы русские и в ментальном плане превратились в таких же биоробо­тов, как нынешний средний западо-ид, в частичку послушной биомассы. Подчеркну: нужно Западу в целом, а не какой-либо одной стране. Неко­торые геополитики в России пола­гают возможным союз со странами континентальной Западной Европы и чуть ли не противостояние вместе с ними США. В уже упоминавшемся интервью А. Рар верно напоминает: «В России не до конца понимают, что Западная Европа гораздо теснее связана с Америкой, чем это может показаться, если посмотреть на гео­графическую карту. Европа опира­ется на поддержку США как самой сильной державы мира и ожидает, что Америка "подстрахует" Европу. Пока есть Америка, Европе не страш­ны внешние враги. Запад по-прежне­му вдохновляется американским об­разом жизни, от которого, как у нас (в Западной Европе. — А. Ф.) считают, веет свободой. И после окончания «холодной войны», Запад уверен, что этим духом свободы надо осчаст­ливить все остальное человечество. <...> Запад сегодня экспортирует "ре­волюцию среднего класса" по всему миру, и отнюдь не мирными сред­ствами».

Здесь необходимо оговорить­ся: то, что А. Рар назвал «революци­ей среднего класса», — это вывеска на публику, «для прессы». Речь идет об олигархической контрреволю­ции глобалистов, которые, объявляя «средним классом» те группы, кото­рые легче поднять на антиправитель­ственные действия, рушат неугодные режимы. Но нас в данном случае ин­тересует не это, а фиксация А. Раром сущностного трансатлантического единства Запада (при всем брюзжа­нии европейцев по поводу Америки) в его негативном отношении к Рос­сии — как на уровне элит, так и на уровне обывателя, которому основа­тельно «промыли мозги», в том числе и по поводу того, что такое Россия и как к ней надо относиться.

В самом конце фильма К. Шахназа­рова «Белый тигр» есть такой эпизод. Постаревший и явно переживший 1945 год Гитлер, объясняя собесед­нику мотивы действий нацистов, го­ворит, что Европа (именно Европа, а не только Германия) разгромлена, что его и Германию «представят как извергов рода человеческого, как исчадия ада. А мы просто нашли му­жество осуществить то, о чем мечта­ла Европа. Мы сказали: вы об этом ду­маете, давайте наконец сделаем это. Это как хирургическая операция <.> Разве мы не осуществили потаенную мечту каждого европейского обыва­теля? Разве не в этом была причина всех наших побед? Ведь все знали, что то, о чем они боялись расска­зывать даже своим женам, мы объ­явили ясно и открыто, как подобает мужественному и цельному народу. Они (европейцы. — А. Ф.) всегда не любили евреев. Всю жизнь они бо­ялись эту мрачную угрюмую страну на востоке, этого кентавра, дикого и чужого Европе — Россию. Я сказал: просто давайте решим эти две про­блемы, решим их раз и навсегда. Раз­ве мы придумали что-то новое? Нет. Мы просто внесли ясность в те во­просы, в которых вся Европа хотела ясности. Вот и все».

Кто-то скажет: мало ли что можно вложить в уста тому или иному персо­нажу в кино, фильм — не доказатель­ство. Конечно, не доказательство. Но очень хорошая иллюстрация, осо­бенно если вспомнить все: что конти­нентальная Европа пахала на Третий рейх в его войне с СССР; что итальян­цы, венгры, румыны, прибалты и по­ляки воевали на стороне Гитлера; что каждый третий танк для восточного фронта был собран на чехословацких заводах; что с англичанами и францу­зами, как отмечали многие, включая К. Шмитта, немцы воевали совсем иначе, чем с русскими; что в послед­ние дни войны, в момент Endkampfa рейхстаг защищали эстонские и французские эсэсовцы; что англосак­сы и Ватикан организовали спасение десятков тысяч нацистов, многие из которых с конца 1940-х годов стали работать в США против СССР; что се­годня Запад благосклонно смотрит на марширующих по улицам Риги и Тал­линна эсэсовцев и в то же время не­годует по поводу символики страны, победившей этих эсэсовцев. Монолог Гитлера из шахназаровского фильма великолепно иллюстрирует то, о чем идет речь — об общеевропейском от­ношении к двум главным жертвам хо-локоста — русским и евреям.

Ну а кому мало фильма, отсы­лаю к интервью человека, которого не заподозришь в любви к СССР, — К. К. Мельника, руководителя фран­цузских спецслужб в президентство де Голля, всю жизнь прожившего во Франции. Весьма перекликающе­еся по содержанию и тональности с раровским интервью называется «Франция не понимает и ненавидит Россию». Это говорится о стране, по поводу которой у нас существует миф, что французы относятся к Рос­сии и русским лучше, чем другие ев-ропейцы15. Короче говоря, как пел А. Вертинский, «мы для них чужие на­всегда». И эта чужесть отчетливо про­является при сравнении отношения друг к другу европейцев и немцев, с одной стороны, и их общего отно­шения к России и русским, с другой. Именно поэтому для нас столь важна тематика Четвертого рейха и связей нацистов с англосаксонским истеб­лишментом — здесь не должно быть никаких иллюзий, нужен трезвый взгляд: «мечтай, не став рабом мечта­нья» (Р. Киплинг).Негласное табу на Западе на серьезные исследования бегства Гитлера и других руководите­лей Третьего рейха, на исследования Четвертого рейха—«нацистского ин­тернационала» обусловлено поли­тико-идеологической опасностью таких работ для западной верхушки, прежде всего англосаксонской. Ведь в таком случае вскрывается тесный союз нацистов и определенной час­ти правящих кругов США и Западной Европы, роль нацистов в переформа­тировании самих США, в разведслуж­бах и политических кругах НАТО. Послевоенный союз очень влия­тельной части, верхушки западных элит, с нацистами — вот что может вскрыть анализ «жизни после смер­ти» Гитлера, Бормана, Мюллера, Кам-млера и других. О роли англо-амери-канцев в приходе Гитлера к власти, в создании Третьего рейха и его фи­нансово-экономической и военной накачке этими верхушками я уже не говорю. Поэтому тематика Четвер­того рейха важна не только в чисто научном плане, но и с точки зрения нынешнего этапа мировой борьбы за власть, информацию и ресурсы, ны­нешней «пересдачи Карт Истории», нынешнего противостояния России и Запада, пока — психоисторическо­го, информационного, а там — Бог весть.

Поэтому, в-третьих, совсем зло­бодневные причины. Мы видим, как в нынешней Германии, вопреки тому, что было в 1990-е — первой полови­не «нулевых», нарастают антироссий­ские и антирусские настроения. Уди­вительным образом это совпадает с укреплением власти в самой России и развитием (пусть через пень-колоду и часто больше на словах) интеграци­онных процессов на постсоветском пространстве. Не напоминает ли это разницу между 1920-ми и 1930-ми годами? Когда Советская Россия была слаба и главное — ею заправляли сто­ронники мировой революции, за­падная верхушка, пусть с неохотой, готова была закрыть глаза на «осо­бые» отношения между Веймарской Германией и СССР, хотя Вальтер Рате-нау заплатил за это (впрочем, только ли за это?) жизнью. А вот как только СССР приступил к индустриализа­ции, коллективизации и окончатель­но отказался от курса на мировую революцию, символически выдворив из страны в 1929 году Льва Троцкого, англо-американцы начали двигать к власти Адольфа Гитлера, руша отно­шения между Россией и Германией и беря курс на их стравливание между собой.Нынешняя Российская Феде­рация, при всем ее сложном, мягко говоря, положении, — не ельцинская Россия времен «друга Билла» и, что важнее в данном контексте, «друга Гельмута». Усиление антироссийских настроений в Германии — это одно­временно реакция трансатлантиче­ских элит на укрепление сделочной позиции РФ в условиях нарастающих проблем США, их провала в Сирии и нерешенной проблемы Ирана, с од­ной стороны, а с другой — опережа­ющая реакция на возможное сближе­ние Германии и РФ. При всей близости германской и американской деловой и политической элит такой вариант остается иррациональным кошмаром для трансатлантистов. Впрочем, в ис­тории, особенно на изломах, в усло­виях кризиса порой побеждает имен­но иррациональное. В любом случае, рост антироссийских настроений в Германии и на Западе в целом, обус­ловленный тем, что РФ не собирается полностью капитулировать (на запад­ном новоязе — «демократизировать­ся»), тем, что мы пытаемся «собирать свои пяди и крохи», — это еще одна причина присмотреться к проблеме «нацистского интернационала», в ос­нове которого и среди причин воз­никновения которого — тесные свя­зи, а нередко союз англосаксонских и нацистской элит. Тем более что и хронологический повод есть: 2013 год — год 70-летия великого перело­ма в Великой Отечественной войне. 70 лет назад Красная армия сломала хребет вермахту и погнала его nach Westen, чтобы два года спустя одер­жать полную победу — нашу Победу, которую, как стало ясно в 1944 году, мы одержим и сами, без так называе­мых союзников. http://svom.info/entry/331-normalnaya-n … analitika/

В настоящей книге подробным образом исследован феномен предательства, сложившийся в результате действий некоторых представителей высшего военного руководства СССР, прежде всего "киевской мафии" - клана генералов, выходцев из Киевского особого военного округа, во главе которой стояли Г.К.Жуков и С.К.Тимошенко. Автор тщательно проанализировал этот феномен вплоть до действий командования округов, армий, корпусов, дивизий, а в ряде случаев полков и даже батальонов.
Мы живём в военную эпоху. К информационной, психоисторической войне против России — эта война не ослабла, а усилилась после 1991 г. — добавляется уже вполне горячая война. И хотя у нас ещё не "пахнет ветер… дымом с пожаров" и "порохом с разрывов", по ту сторону Кавказа натовский сапог уже стучит в сирийскую дверь, начинается битва за Евразию, и если не остановить врага на дальних рубежах, то завтра коллективный Ганнибал — посланец Нового Карфагена — может оказаться у полуразрушенных ворот полуразрушенного Третьего Рима. Да что там — он уже размещает свои тыловые базы на нашей территории.
В нынешней ситуации особое значение приобретают уроки войн, особенно последней мировой и нашей Великой Отечественной, значение которой подонки от науки пытаются принизить, переименовывая в "нацистско-большевистскую". Могу представить себе реакцию на такие "фокусы" тех, кто воевал, кто, как мой отец, расписался на стене Рейхстага и, подобно главному герою фильма "В бой идут одни старики", мог бы сказать: "Руинами Рейхстага удовлетворён".
У уроков Великой Отечественной войны — два аспекта: информационно-военный и историко-практический. У последнего, в свою очередь, две стороны. Одна — собственно историческая: правдивое знание фактов нашей истории, войны. Другая — практическая: история не повторяется в целом, но повторяются многие детали. Например, предательство как фактор, который порой играет решающую роль. Уже на наших глазах в судьбах СССР, Югославии, Ирака, Ливии большую роль сыграло предательство, причём, предательство не "человека с улицы", а представителей правящих верхушек — лиц и целых групп. А разве не предательство генералов лежит у основания февральского переворота 1917 г.? Именно оно стало, конечно же, не причиной, но спусковым крючком разрушения Российской империи. "Шотландец клятву преступил, за грош он короля сгубил", — это о том, как шотландская гвардия сдала Карла I во время английской революции. Имело место предательство и во время Великой Отечественной войны, причём, на самом высоком уровне — достаточно вспомнить генерала Власова, да и не только его.
В связи с этим можно сказать, что анализ механизма предательства во время кризисов и войн — мы живём в условиях разрастающегося мирового кризиса и в военную эпоху — дело весьма практическое и архиактуальное. Особенно если учесть, какая часть российских верхов держит деньги в банках Запада, имеет там недвижимость и учит там своих детей. А как говаривал помощник президента Никсона Чак Колсон, если вы взяли кого-то за гениталии, остальные части тела придут сами.
Информационно-военный аспект заключается в следующем. Враги России за её пределами и их "пятая колонна" внутри страны делают всё, чтобы принизить значение победы СССР в Великой Отечественной войне, оболгать её, приравнять СССР к гитлеровскому рейху в качестве совиновника возникновения Второй мировой войны. И это не случайно. Великая Отечественная — это не просто главное событие советской истории, в ней окончательно оформились и советский народ, и советский строй, доказавшие свою несокрушимость в самых тяжёлых условиях. Именно Великая Отечественная стала основой сверхдержавности СССР, на фундаменте которой до сих пор живёт РФ, основой в той или иной степени всех послевоенных достижений. Именно она до сих пор объединяет людей на постсоветском пространстве.
Одно из направлений информационной войны, направленной против роли и значения Победы в Великой Отечественной войне, — антисталинская истерия в самых разных её формах, где центральное место занимают два мифа: о "сталинских репрессиях" и о вине Сталина за катастрофу 22 июня, за поражения лета 1941 года. Проще говоря, за то, что якобы из-за его "доверия Гитлеру", "недоверия к собственной разведке", "кровожадности", "запрета отвечать огнём на немецкое вторжение в первые часы войны" и т.п. мы чуть не проиграли войну.
Первыми этот миф запустили вовсе не наши заклятые друзья на Западе, хотя и они изрядно перестарались на эту тему, а Хрущёв, о котором Черчилль сказал, что тот сделал для разрушения коммунизма значительно больше, чем сам английский премьер. То же самое он мог сказать о многих сталинских маршалах и генералах. Когда-то они трепетали перед вождём, но после ХХ съезда, этих сатурналий номенклатуры, оказались готовы облить его грязью по первому кивку нового хозяина. К чести советской армии, далеко не все пошли на ложь и унижение. Например, маршалы К.К. Рокоссовский и Е.А. Голованов слова худого о Сталине не сказали, хотя из них это слово и пытались выдавить.
Впрочем, не только холуйство двигало генералами. Ведь обвинив Сталина в поражениях начального периода войны, можно было снять вину с себя лично и с военного истеблишмента в целом. После смерти Сталина, можно было не бояться расследования причин трагедии 22 июня — оно началось во время войны и прекратилось только со смертью вождя. Теперь можно было ковать мифы. Мифы, о которых идёт речь, подхватили сначала "шестидесятники", стремившиеся пригреться у ног новой власти, затем эти мифы перекочевали на Запад, а во времена горбачёвщины бумерангом вернулись обратно, сыграв немалую роль в той вакханалии, которую устроила перестроечная шпана под взмахи дирижёрской палочки главного идеолога-перевёртыша перестройки.
Мифы хрущёвцев и перестройщиков удивительно органично переплелись с нацистско-британскими интерпретациями причин войны и механизмов её начала. До сих пор многие из этих мифов живы: и потому, что есть заказ, и потому, что есть страх перед историческим возмездием, и потому, что мало информации — бoльшая часть материалов, связанных с историей непосредственного кануна и первых дней Великой Отечественной войны, до сих пор не разобрана. Плюс сознательные искажения, фальсификации. Тем не менее, за последние годы сделано очень много в плане восстановления реальной исторической картины и развенчания антисоветских и антисталинских мифов.
Одним из наиболее успешных ученых, работающих в данном направлении, является Арсен Беникович Мартиросян — автор более двух десятков книг, посвящённых истории 1930-х-50-х гг., в том числе борьбе советской и британской разведок в 1930-е годы, Великой Отечественной войне, Сталину, Берия. Главная тема его нового двухтомного исследования — причины катастрофы 22 июня. По мнению автора, причина — предательство части советского генералитета и офицерского корпуса. Главную вину Мартиросян аргументированно возлагает на "киевскую мафию" — группу генералов-выходцев из Киевского военного округа (КОВО) во главе с наркомом обороны Тимошенко и начальником Генштаба Жуковым.
Тематически двухтомник распадается на три неравные части: две небольшие (одна посвящена тому, как британцы готовили мировые войны, вторая — непосредственной подготовке ими нападения Гитлера на СССР в течение 10 лет, предшествовавших войне) и огромная третья, посвящённая детальному анализу последних 10 дней июня 1941 г.
Одна из линий фальсификации истории Второй мировой войны (да и Первой тоже) — попытка представить её в качестве случайной. Работа Мартиросяна, как и большое число других серьёзных исследований, не оставляет камня на камне от этой убогой схемы, из-за которой торчат уши заинтересованных лиц, а точнее — государств и наднациональных групп. Вторая мировая война логически вытекала из Первой и должна была решить те задачи, которые так и не решила Первая мировая война. Проницательные современники уже в 1919 г. говорили о том, что Версальский мир сделал практически неизбежной Вторую мировую. Добавлю, что разведуправление Генштаба Российской империи еще в 1916 г., полагая, что страны Антанты одержат победу над Германской империей и ее союзниками, считало неизбежным возникновение новой войны через 20 лет.
Мир с логической неизбежностью шёл к новой войне из-за целого клубка противоречий, прежде всего британско-американских: заокеанские "кузены" поставили задачу разрушить Британскую империю, но не своими руками, а руками немцев, поэтому и вкладывали в Гитлера. Британцы мечтали об уничтожении России, теперь уже советской, тоже чужими руками и поэтому тоже вкладывали в Гитлера. Международный капитал в целом был заинтересован в достижении двух целей. Во-первых, в уничтожении национальных государств в Европе. Именно это Я. Шахт, "финансовый гений Третьего рейха", обещал банкирам еще в 1931 г. в случае прихода Гитлера к власти, что хорошо показывает целый ряд работ, в частности "Трагедия и мечта" К. Куигли и "Гитлер, Inc. Как Британия и США создавали Третий рейх" Г. Препараты. Во-вторых, в установлении контроля над двумя новыми мировыми промышленными центрами: Донецко-Днепропетровским (после советской модернизации) и Урало-Кузбасским, находившимися на территории СССР. В мире тогда существовало всего пять таких центров, и два из них — в Советском Союзе (на Западе — Пенсильвания, Бирмингем, Рур). Наконец, особое значение имел этно-демографи-ческий ("расовый", как сказали бы в Рейхе) аспект, причём, не только для немцев, но и для создателей расизма как доктрины — британцев: в 1939 г. 46% населения Европы составляли славяне, которые, по прогнозам, к середине ХХ века должны были составить более половины населения Европы.
В этой ситуации именно Великобритания сделала всё, чтобы натравить Гитлера на СССР. Собственно, для того и затевался Мюнхенский сговор. Вовсе не симпатизировавший СССР маститый американский журналист У. Липпман заметил по поводу Мюнхена: Великобритания и Франция сдавали Гитлеру Чехословакию в надежде, что Германия и СССР начнут воевать друг с другом и истощат себя. Кроме получения с Чехословакии оружия и обмундирования для 50 дивизий, военно-промышленного комплекса и золотого запаса, Гитлер выводился на ближайший к границам СССР плацдарм для нападения. Однако, как отмечает Г. Препарата, здесь-то Гитлер, который понял, что его загоняют в ловушку, и попытался соскочить с британского крючка. Чехию он превратил в протекторат Богемия и Моравия, а Словакию провозгласил суверенным государством, независимость которого гарантировал лично. Тем самым Гитлер ясно дал понять британским кукловодам, что воевать с СССР в ближайшее время он не собирается. Да и не было у Германии в тот момент потенциала для мировой войны. Это доказали американские экономисты, специально исследовавшие этот вопрос в 1950-е годы. Германия была бы готова к мировой войне в 1944-1946 гг., но это, естественно, не устраивало британцев. И по их наущению Рейх стала провоцировать Польша, руководство которой в предвоенный период Черчилль охарактеризовал как "гнуснейшее из гнуснейших". Польша ультимативно потребовала для себя протектората над Словакией, на что Гитлер пойти не мог, он понял: чтобы избежать мировой войны сейчас, но готовиться к ней в будущем, надо решить польскую проблему. А для этого нужно договариваться с Советским Союзом, что и было сделано.
Благодаря германо-советскому договору СССР вышел из изоляции, в которую его пытались загнать Мюнхеном, и получил почти два года передышки. А в том, что принципиально войны не избежать, у советского руководства не было никаких иллюзий. Мартиросян приводит показательный эпизод: во время августовских переговоров 1939 г. Сталин, отвечая на один из вопросов Риббентропа, сказал: "Мы не забываем, что вашей конечной целью является нападение на нас". А когда Риббентроп попытался начать своё выступление с фразы о "духе братства" между немецким и русским народами, Молотов оборвал его: "Между нами не может быть братства. Если хотите, поговорим о деле". Это к вопросу о том, верили ли советские руководители и Сталин, в частности, Гитлеру.
Особый интерес в работе Мартиросяна представляет анализ майско-июньских событий 1941 г., ставших прелюдией к войне. 4 мая, выступая в Рейхстаге с речью о внутренней и внешней политике, Гитлер ни разу не назвал СССР — как будто его не существовало. На следующий день, 5 мая — ответный ход: выступая на приёме в Кремле в честь выпускников военных академий, Сталин довольно резко высказался по поводу Германии. А 6 мая состоялось его назначение на пост председателя Совнаркома — Сталин официально стал главой правительства. 10 мая (по другой версии — раньше) Гесс перелетел в Великобританию (ответом СССР стали учения ВДВ и призыв на службу 800 тыс. резервистов, а затем ещё 300 тыс.) и начались секретные переговоры наци № 2 с представителями британской верхушки.
Это сейчас, пользуясь тем, что документы по Гессу засекречены до 2017 г., а его самого отправили на тот свет, как только СССР высказал готовность выпустить его из Шпандау (узнав об этом, Гесс сказал сыну по телефону, что теперь англичане его точно убьют — через несколько дней его нашли повешенным), англичане делают вид, что с самого начала отнеслись к Гессу, как к преступнику. На самом же деле они вели интенсивные переговоры, о ходе и содержании которых Сталин, кстати, получал донесения от нашей разведки чуть ли не со стола переговоров.
Решающий сдвиг в секретных переговорах произошёл 9 июня. В тот день к переговорам с Гессом по поручению Черчилля подключился лорд-канцлер Великобритании Джон Саймон — в 1935 г. он был министром иностранных дел, давшим во время мартовских британско-германских переговоров "зелёный свет" Германии в её экспансии на восток.
Узнав об этом на следующий день, Сталин прекрасно понял: британцы дали немцам некие гарантии, и не случайно уже 10 июня Гитлер окончательно назначил 22 июня датой нападения на СССР и приказал начать переброску на германо-советскую границу дополнительных контингентов войск из Франции, оставив там всего 14-15 дивизий. Прав Мартиросян — без британских гарантий Гитлер на это никогда бы не решился.
Опасаясь, что, сговорившись, немцы и британцы устроят провокацию, обвинят СССР в агрессии и, воспользовавшись этим как поводом для замирения, нанесут совместный удар по СССР, Сталин, исходя из данных разведки, инициировал знаменитое заявление ТАСС от 13 июня (опубликовано в прессе 14 июня), выдержанное в миролюбивом тоне.
Это заявление используется хулителями Сталина в качестве доказательства "глупости вождя", "его стремления заискивать перед Гитлером", пытаясь таким образом оттянуть войну. Эти люди почему-то полагают, что адресатом заявления был Гитлер. На самом деле Сталин прекрасно понимал неотвратимость войны. Но государство было к ней готово, и здесь самым главным было лишить кого бы то ни было на Западе и, прежде всего, пронемецкие круги США (которые в то время были весьма могущественны) приписать СССР агрессивные намерения. Именно такое впечатление у западных держав пытался создать Гитлер — и не случайно.
Дело в том, что ещё в 1937 г. Рузвельт заявил, что в случае нападения Германии на СССР, США выступят на стороне СССР, в противоположном случае они выступят на стороне Германии. А 17 апреля 1941 г. Конгресс США принял решение о том, что в случае советской агрессии против Германии США выступят в союзе с Гитлером. Это автоматически означало бы конец британско-германской войны и образование международного блока против СССР в составе США, Британской империи, Третьего рейха, Турции, Японии и каких-нибудь ещё мелких геополитических шакалов. Только идиот или предатель типа Резуна-Суворова может вешать лапшу на уши о том, что Сталин готовил вторжение в Европу. В таком случае Сталин имел бы против себя весь Запад плюс Японию, Финляндию и Турцию. Относительный военный потенциал СССР в 1937 г. специалисты (например, Пол Кеннеди в своей знаменитой работе "Взлёт и падение великих держав") оценивают в 14%, Германии — 14,4%, Великобритании — 10,2%, Франции — 4,2%, Италии — 2,5%, США — 41,7%, Японии — 2,5%; в сумме получается 14% против 86%. И даже возросшая к 22 июня 1941 г. военная мощь СССР всё равно намного уступала суммарной мощи указанного потенциального блока, члены которого также наращивали свою военную мощь.
Допустить такую ситуацию, Сталин, естественно, не мог, а потому всячески подчёркивал миролюбие СССР, но обращался он при этом не к Гитлеру, а к Рузвельту. В складывающейся ситуации США могли быть единственным реальным союзником СССР. К тому же, они могли сдержать (и сдержали) антисоветские поползновения Великобритании (разумеется, не из-за любви к нам, а из-за стремления разрушить Британскую империю). И американцы Сталина услышали. Поэтому не СССР оказался один против всего Запада, как это произошло с Россией в Крымской войне, а Гитлер — против союза русских и англосаксов. И кончилось всё руинами Рейхстага, а не Кремля. И был Парад Победы на Красной площади, когда к подножию мавзолея были брошены флаги нацистской Германии, их союзников и прихвостней (тех же власовцев), превращением СССР в одну из двух сверхдержав, крушением Британской империи (вот уж воистину вспомнишь гамлетовское "Ступай, отравленная сталь, по назначению"). И всё это — несмотря на катастрофу 22 июня, которую смакуют резуны-солонины-соколовы и прочая публика подобного сорта и запаха. Несмотря на летние поражения 1941 г. А ведь именно тот факт, что героическое сопротивление Красной армии — при всех поражениях — сорвало блицкриг и уже в сентябре 1941 г. лишило Гитлера шансов на победу. С той ресурсной базой, которую имел Рейх, победу над СССР можно было достичь только в одном случае — в случае разгрома СССР за 2-3 месяца. И катастрофа 22 июня, казалось, обещала именно такой вариант. Но гитлеры и предатели предполагали, а русский народ и советская система во главе со Сталиным располагали. Вернёмся, однако, в предвоенные дни.
После заявления ТАСС от 13 июня Гитлер приостановил выдвижение войск ударных группировок на исходные для нападения позиции. Мартиросян полагает, что, воспользовавшись ситуацией, он стал добиваться дополнительных гарантий. Не исключено, что Гитлер, понимая, кому адресовано заявление ТАСС, решил ещё раз взвесить "за" и "против" и, скорее всего, это само по себе стало средством давления на британцев — для них нападение Германии на СССР было единственным выходом из сложившейся ситуации, и они сделали всё, чтобы оно состоялось, предоставив определённые гарантии. Причём, гарантии эти несложно вычислить, исходя из дальнейших действий наших британских "союзников". Это обещание, что не ударят в спину рейха, т.е. не откроют второй фронт, что резко сократят бомбардировки Германии. И надо сказать, эти обещания британцы сдержали.
Ещё 4 сентября 1941 г. в разговоре с советским послом И. Майским — Мартиросян специально указывает на этот интереснейший факт — Черчилль проговорился, сказав, что открытия второго фронта не следует ожидать до 1944 г., т.е. британцы дали Гитлеру три года на изматывание и его Рейха, и СССР. Интенсивные бомбардировки Германии они возобновили лишь в 1943 г. под серьёзным давлением США, а второй фронт был открыт только в 1944 году, только после победы Советского Союза в битве на Курской дуге, когда англосаксы, наконец, осознали, что СССР вполне способен победить Третий рейх в одиночку и оказаться на берегах Атлантики.
Вполне возможно, что британцы дали и некие туманные обещания насчет заключения мира с Германией и возможных совместных действий против СССР для совместного раздела "русского пирога". История их поведения в кризисных ситуациях вполне позволяет предположить и такую возможность — достаточно вспомнить слова и дела министра иностранных дел Эдуарда Грея и Георга V по отношению к немецким дипломатам в канун Первой мировой войны: британцы уверенно говорили о своём нейтралитете как о решённом деле, а затем объявили Германии войну.
Получив, по-видимому, дополнительные гарантии, 18 июня Гитлер приказывает возобновить выдвижение войск на исходные для нападения позиции. В тот же день по результатам дополнительно к имевшейся разведывательной информации проведенной воздушной разведки, Сталин санкционировал направление в западные округа директивы о приведении войск первого эшелона в боевую готовность. ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО АГРЕССИИ! Но британцы и тут остались верны себе: дав Гитлеру гарантии и толкнув его на СССР, они, во-первых, поторопились обеспечить себе алиби — 16 июня Криппс (ну прямо лучший друг СССР, у которого "об всех об нас душа болит"; как тут не вспомнить слова замечательного русского геополитика Е.А. Едрихина-Вандама о том, что хуже вражды с англосаксом может быть только одно — дружба с ним) сообщает советскому послу о скором, со дня на день, нападении Германии на СССР. Во-вторых, уже зная о нападении Германии, 12 июня британцы (кому, как не им было знать, что всё уже решено и сроки назначены) чудом удержались от уже почти окончательно санкционированной бомбёжки советского Закавказья. Очевидно, чтобы не оказаться в одной компании с агрессором или, паче того, не дай бог (бог Коварного Альбиона), не спугнуть его.
Здесь не место подробно говорить об одном важном аспекте британо-германской вражды, поэтому вкратце. В 1870-е годы немцы, воспользовавшись помощью британских континентальных масонских лож (немецкие ложи более столетия находились под руководством этих последних) для победы над Францией, после этой победы, по сути, разорвали с ними прежние отношения. Объединив свои ложи в единый всегерманский союз, немцы начали создавать альтернативный не только британским континентальным, но, самое главное, островным масонским ложам комплекс закрытых структур мирового управления. Такое британцы могли простить только американцам, но не немцам, и наказанием могло быть только одно — уничтожение Рейха чужими руками, что и было исполнено со второго раза, хотя сегодня подъём Германии внешне выглядит, как реванш.
Итак, нападение Гитлера на СССР — я согласен с Мартиросяном — могло осуществиться только в результате британско-германского сговора, которым британцы загоняли Гитлера в ловушку. У фюрера не было шанса не попасть в эту ловушку, а единственным шансом выскочить из неё был разгром СССР в течение двух-трёх месяцев, а ещё лучше — нескольких недель. Гитлер полагал, что, заполучив советские ресурсы, можно было бы начать другим языком разговаривать с британцами, раздавив совместно с японцами британские владения в Индии. Но сначала нужно было разгромить СССР — молниеносно. И, казалось, так и будет: во-первых, агент стратегического влияния Великобритании руководитель Абвера адмирал Канарис (ломбардские корни) убедил Гитлера, что у русских только один оборонительный эшелон (на самом деле было три) и что вся Красная Армия сконцентрирована у границы, а потому всю её можно уничтожить одним ударом. Во-вторых, британско-немецкому заговору должно было помочь то, что Мартиросян назвал антисталинским заговором генералов, или вторым изданием, вторым эшелоном заговора Тухачевского.
28 мая 1941 г. резидент ГРУ в Румынии сообщил в Центр, что, согласно добытой им у немцев информации, "русская армия поставит себя под удар немецкого наступления в западной части СССР и будет там разбита в кратчайший срок". Так оно и вышло. Кроме того, резидент сообщал: немцы рассчитывают, что после их нападения в Кремле произойдут некие изменения. И это уже было серьёзно…
В своё время многие шестидесятники, а затем и перестроечные и постперестроечные борзописцы пытались и пытаются навязать общественному мнению, что в катастрофических событиях 22 июня и последующих недель виноват Сталин и только Сталин. Якобы доверившись Гитлеру и не доверяя собственной разведке, он не только не готовил страну к войне, но и запретил ответные действия и открытие ответного огня по немцам 21–22 июня 1941 г.
Но первыми смастырили эту схему Хрущёв и ряд советских маршалов и генералов. Можно ли им верить? Ни в коем случае, говорит А.Б. Мартиросян, они лгут – на примере тщательного сопоставления текстов 10 изданий воспоминаний Жукова, вследствие чего Мартиросян называет его «четырежды брехуном Советского Союза», а также анализа ряда других «мемуаров», он убедительно это доказывает. «Почему нельзя безоглядно верить маршалам?» – целый параграф с таким названием посвятил Мартиросян ответу на этот вопрос в своей книге.
Ложь – это не только искажение, но и сокрытие истины, секрета. Какой секрет скрывали маршалы своими воспоминаниями? Да и было ли что скрывать? По-видимому, было нечто, причём настолько серьёзное, что бросало тень на значительную часть высшего командования страны, его действий в самом начале войны. Это нечто, по мнению Мартиросяна, – отчасти преступно-халатная, отчасти преступно-заговорщическая деятельность генералов в канун войны и сразу после её начала, которая привела к трагедии 22 июня. «Факт предательства части советского генералитета и офицерского корпуса – вот подлинная причина трагедии 22 июня 1941 г.», – пишет Мартиросян. И более развёрнуто: «Основу… трагедии 22 июня 1941 г. составило, увы, именно ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Оно выразилось в незаконной, негласной, ни с кем и никак не согласованной с высшим политическим руководством СССР подмене официального плана отражения грядущей агрессии Германии, злоумышленной подставе сосредоточенных в приграничной зоне советских войск под неминуемые поражение, разгром и уничтожение. Командование же на местах также внесло свой преступный вклад в ослабление мобилизационной и боевой готовности вверенных ему войск. Более того. Несмотря на то, что пока ещё трудно категорически утверждать, что задержка с отправкой директивы № 1 произошла в преступных целях, тем не менее, есть все основания категорически утверждать, что это было сделано умышленно. А на фоне поражения должен был быть осуществлён антигосударственный переворот силами военных, преследовавший цели свержения советской власти, физического уничтожения высшего руководства СССР (включая и убийство Сталина) и сепаратного замирения с нацистской Германией на унизительных для великой державы условиях». Тысяча страниц текста исследования посвящены доказательству этого тезиса. В центре доказательной базы – действия наркома обороны С.К. Тимошенко и начальника Генштаба Жукова, или как называет их автор, «дуэта» . ©

В настоящей книге впервые в отечественной историографии приведены безукоризненные доказательства того, что советские разведывательные службы смогли многократно установить точную дату нападения Германии. В книге содержится разоблачение самого подлого мифа о войне - что-де Сталин не давал санкцию на заблаговременное приведение войск приграничных округов в боевую готовность и запрещал ответные действия Красной армии. Аргументированному разоблачению подвергнуты в книге и другие мифы о войне.
Уже в феврале 1941 г. нарком и начгенштаба, не отменяя формально план обороны страны, изменили его фактически. Как пишет Мартиросян, перешагнули через него: принцип активной обороны, реализации которого Красной Армией весьма опасалось немецкое командование, «дуэт» подменил принципом «жёсткой обороны» (в их терминологии – «упорной обороны») на линии государственной границы. Кроме того, генералы предполагали нанесение по вторгшемуся противнику немедленного контрудара, как когда-то планировал М.Н. Тухачевский, что быстро привело бы Красную Армию к сокрушительному поражению, особенно если учесть чудовищную плотность наступления вермахта в начале агрессии. К.К. Рокоссовский в мемуарах напишет, что накануне войны вообще не мог разобраться, в чём суть нашего плана: «если какой-то план и имелся, то он явно не соответствовал сложившейся к началу войны обстановке, что и повлекло за собой тяжёлое поражение наших войск в начальный период войны». По сути, это обвинение в адрес «дуэта», причём если Жуков так свою вину и не признал, то не оставивший мемуаров осторожный Тимошенко, пишет Мартиросян, вынужденно охарактеризовал избранную стратегию войны «безграмотным сценарием».
Не менее жёсткую оценку «творению» двух наших «стратегов» дал и противник. Вот что писал Ф. Гальдер: «Русское военное руководство потерпело крушение со своим принципом жёсткой обороны». Обратим внимание, в отличие от тех, кто взахлёб винит в катастрофе 22 июня Сталина, т.е. государственно-политическое руководство, Гальдер говорит о вине военного руководства. И он прав. Хулители Сталина, вешающие на него «всех собак» за 22 июня, не понимают элементарной вещи – разницы между государством и вооружёнными силами, исходя из якобы всеохватывающего присутствия Сталина во всех сферах жизни. Как отмечает Мартиросян, главная вина и наркомата обороны, и Генштаба, которые не только «проморгали войну» (выражение Главного маршала авиации А.Е.Голованова), но и своими действиями в июне 1941 г. едва не довели до необратимой катастрофы, заключалась в разработанной ими стратегии вступления советских войск в войну.
Жуков и Тимошенко не отвечали за стратегию вступления государства в войну – это была компетенция советского руководства и лично Сталина, и они с этой задачей справились. А вот за стратегию вступления вооружённых сил в войну отвечали наркомат обороны и Генштаб, т.е. Тимошенко и Жуков, и они со своей задачей не справились. В работе приводится мнение генерал-полковника Н.Ф. Чернова, который упрекает «дуэт» в недооценке существа начального периода войны. Однако опираясь на доклад Жукова на совещании высшего командного состава РККА (декабрь 1940 г.), Мартиросян настаивает на том, что их действия носили сознательный характер. Ибо они хорошо понимали стратегию и тактику немецкого блицкрига, и потому не могли не осознавать, к чему приведёт в конкретных условиях их заимствованная у Тухачевского концепция немедленного встречно-лобового по факту нападения контрблицкрига. Вывод: не руководство страны, а военное руководство поставило страну на грань катастрофы 22 июня 1941 г.
Но вернёмся к событиям февраля 1941 г. Тогда же Тимошенко и Жуков не только изменили принцип обороны, но совершили ещё одну чудовищную по своим последствиям вещь – сместили акцент сосредоточения сил с западного (белорусского) направления на юго-западное, украинское. И это при том, что в феврале – марте 1941 г. советскому командованию уже было достаточно известно и о трёх группах немецких армий, и о направлении ударов, и о том, что главным будет удар именно на белорусском направлении, которое, по приказу наркома обороны и начальника Генштаба ослаблялось с февраля.
Более того, к 5 июня 1941 г., как отмечал в своих мемуарах бывший начальник штаба 4-й армии ЗапОВО генерал Л.М.Сандалов, стало известно, что на границе с Белоруссией вермахт сосредоточил громадные силы, что подавляющая часть войск ГА «Центр» сосредоточена на брестском направлении, то есть против 4-й армии ЗапОВО. Было ясно, что удар такой силы и плотности сдержать будет невозможно, однако никаких выводов из наличия прямой и столь явной угрозы сделано не было.
Так кто же командовал наркоматом обороны и Генштабом? Уборщицы и водопроводчики? Или предатели и изменники? И как объяснить следующий факт: в самый канун войны ЗапОВО, в отличие от других военных округов, получил такое обилие противоречивших друг другу задач, которое, в случае их выполнения, вело к быстрому, фактически молниеносному разгрому, под который, выходит, и подставлялся ЗапОВО. Здесь уместно ещё раз напомнить о сообщении от 28 мая 1941 г. резидента ГРУ в Румынии о том, что Красную Армию на западном направлении подставят под разгром.
Ещё один эпизод. Находясь под следствием, бывший командующий ЗапОВО генерал Д.Г. Павлов показал, что даже в 1.00 час ночи 22 июня, когда в другие округа уже передавалась директива № 1, ЗапОВО оповещения не получил. А в 4.00 Павлов получил информацию от Тимошенко, что ожидается переход границы немецкими войсками и что приказано никаких действий не предпринимать, артиллерийский огонь не открывать, но авиаразведку вести на германской территории до 60 км в глубину. Нарком обороны, комментирует автор исследования, не только подталкивал ЗапОВО к нарушению границы, что предоставило бы немцам аргументы в пользу готовности СССР совершить акт агрессии. «Нет, не совсем был прав Сталин, – заключает Мартиросян, – что у Тимошенко голова большая, а мозги куриные. Куриные-то они куриные, … но ещё и подлые. Иначе как назвать все эти приказания, да ещё со ссылкой на Сталина, который вечером 21 июня уже во второй раз санкционировал приведение войск в боевую готовность».
Кто-то скажет: бардак – вот и всё. Да, русский бардак. Достаточно вспомнить степень готовности укреплений Севастополя перед Крымской войной или Порт-Артура – перед японской и многое другое. Как гласит один из «принципов Мерфи», не ищи злого умысла там, где достаточно глупости. Ошибочно не учитывать роль ошибки, легкомыслия и просто глупости, – писал недавно ушедший из жизни блестящий советский разведчик Л.В. Шебаршин. Но есть два нюанса. Во-первых, если мы имеем дело с ошибками и глупостью, то их результаты по идее должны равномерно распределяться между знаками «плюс» и «минус», т.е. не должны ложиться в одну корзину и работать в одном направлении – в этом случае мы имеем дело с умыслом. Во-вторых, именно бардаком легче всего прикрыть управляемый хаос, сознательные действия. Например, недостроенность портартуровских укреплений связана с тем, что С.Ю. Витте, одна из наиболее тёмных, если не сказать мерзких фигур российской истории, сознательно сократил расходы на укрепление дальневосточных рубежей.
А вот другой пример: в самый начальный период войны исчезли 6 млн. винтовок из 8 млн. имевшихся. Кто же был виноват в «винтовочном деле»? С.М. Будённый, которого, как и К.Е. Ворошилова, Жуков в своих мемуарах представил этакими растерявшимися неумёхами, что совершенно не соответствует действительности, в своём дневнике высказался так: «Эту преступную недоработку я отношу всецело к наркому Тимошенко, который имел при себе такого идиота как Кулик (впоследствии маршал. – А.Ф.), с которым он занимался чёрт-те чем, но не вооружением армии».
Т.е. выходит, что Тимошенко не только самовольно поменял принцип обороны и зону главной концентрации войск, но ещё и не обеспечил вооружение армии. И вот что поразительно: ни Тимошенко, ни Кулик, вообще никто за пропажу 75% винтовок не был наказан. И нам будут рассказывать о «кровожадном Сталине», которому дай только повод ливануть кровь, и о его «тоталитарном режиме»?! Зато сколько подлых сказок о том, что-де Сталин настолько не готовил страну к войне, что солдаты с палками на перевес отражали атаки немцев!
И ещё один интересный штрих. На предложение Будённого «доложить Сталину о необходимости отвода войск Юго-Западного фронта на новый рубеж… Тимошенко заявил, что будет выполнять решение Ставки (т.е. не будет отводить войска, несмотря на угрозу окружения. – А.Ф.), «ведь всё равно нам придётся бежать до Аляски». Я (Будённый. – А.Ф.) ему сказал, что при таких настроениях, да ещё теряя живую силу, мы можем докатиться до полного поражения» (цит. по: 2, с. 723). Так оно и вышло: Тимошенко сдал Киев, потерял 6 армий, а затем сдал ещё и Харьков с Полтавой. Комментарии излишки. Впрочем, один комментарий возможен – в виде эпизода. Его приводит Мартиросян.
Попавший в плен к немцам один из непосредственных виновников Вяземской катастрофы осени 1941г. генерал М.Ф. Лукин на допросе 14 декабря 1941 г. заявил, что гитлеровцы просто обязаны помочь настоящим патриотам свергнуть Сталина (в обмен – расчленение СССР) и создать новую Россию. «Причём Лукин, – пишет Мартиросян, – прямо указал, что аналогичным образом думают ещё и другие советские военачальники. А в числе первых, кто так думает, Лукин назвал Тимошенко, отрекомендовав его как человека и вояку, не очень любящего коммунистические принципы, который может выступить, если увидит альтернативу, которую, в свою очередь, должны предложить гитлеровцы». Мог ли Лукин намеренно лгать?
Наиболее преступным в действиях Тимошенко и Жукова Мартиросян считает то, что они делали 19–22 июня. Особенно манипуляции с директивой № 1. 18 июня 1941 г. в войска западных округов ушла инициированная и санкционированная лично Сталиным директива Генштаба и наркомата с предупреждением о нападении Германии в ближайшие дни и о необходимости приведении войск непосредственного прикрытия в боевую готовность. Однако на следующий день, 19 июня, в округа летит телеграмма самого наркома, предписывающая сроки выполнения мероприятий по маскировке (а что ж так поздно спохватились?) 1–5 июля 1941 г. А это уже вовсе не «ближайшие дни». Как это объяснить? Трудно.
Так же труднообъяснима и вся история с директивой № 1, которую Мартиросян проанализировал детально, поставив вопросы: когда на самом деле ее начали передавать в округа, каким было её подлинное содержание? Запрещал ли Сталин в ночь с 21 на 22 июня ответные действия и открытие огня? Ответы на эти вопросы крайне важны, поскольку впоследствии маршалы и генералы вместе с Хрущёвым объясняли причины поражения тем, что Сталин якобы запретил открывать огонь по перешедшим границу немцам. Начать с того, что полный,а, самое главное, подлинный текст директивы № 1, пишет Мартиросян, до сих пор не опубликован. Директива № 2 – пожалуйста, а № 1 – нет. Обращает на себя внимание следующий факт. В рукописном варианте директивы № 2 стоит указание на время её написания и подписания – 7.15. А на публикуемой директиве № 1 – нет. В документах вооружённых силах такое исключено априори. В чём же дело?
Ещё информация для размышления. В послевоенный период в целях расследования причин катастрофы 22 июня по инициативе Сталина Генштабом осуществлялся опрос оставшихся в живых генералов и офицеров, встретивших войну на границе. Под № 3 шёл вопрос о том, когда было получено распоряжение о приведении войск в боевую готовность в связи с ожидавшимся нападением Германии с утра 22 июня; какие и когда были отданы указания по выполнению этого распоряжения и что было сделано войсками?
Мартиросян делает резонный вывод: «Сталин всерьёз и явно обоснованно подозревал именно умышленную задержку передачи директивы № 1 в войска. … более того. Он уже явно не сомневался в этом, потому как ещё в первую неделю войны устроил тщательную проверку ведения секретного делопроизводства в генеральном штабе. И уже тогда пришёл к вполне определённым выводам». И выводы эти бросали густую и весьма неприятную тень на значительную часть генералитета, советского военного истеблишмента в целом – да так, что даже по прошествии многих лет тема ответа на вопрос № 3 оставалась табу. В 1989 г. «Военно-исторический журнал» начал печатать ответы советских генералов на вопросы Сталина, но как только подошли к ответам на вопрос № 3, публикация была прекращена. Кому же захочется признать мегабардак, находившийся на грани предательства, а, возможно, и за ней, тем более, как мы теперь знаем из их признаний, «прорабы перестройки» откровенно вели дело к сдаче СССР.
Ясно, что завеса из недомолвок по поводу директивы № 1 может скрывать только одно – преступное промедление с отправкой директивы по халатности или умыслу. Мартиросян вычислил задержку – 1 час 50 мин. И дал свой ответ на вопросы о причинах задержки и о том, почему бóльшая часть военачальников упорно настаивала на том, что Сталин-де запретил открывать огонь по немцам, даже если они перейдут границу. Впрочем, настаивали далеко не все. Например, Н.Г. Кузнецов в воспоминаниях пишет о том, что в директиве было разрешено отвечать огнём и применять оружие. Получив директиву, он счёл уточнить у Тимошенко только одно: разрешено ли применять оружие? И получил прямой ответ Тимошенко: РАЗРЕШЕНО. И это серьёзное свидетельство о реальном содержании директивы № 1, фотокопия подлинника которой с правками Сталина, подписями Жукова и Тимошенко с отметкой о времени подписания в кабинете Сталина, так и не опубликована. И этим реальным содержанием мог быть только приказ на уничтожение противника в случае пересечения им государственной границы.
Но есть быть может всё-таки хоть какие-нибудь свидетельства, следы? Есть. Следы всегда остаются. Как говорили древние: «Etiam capillus unus habet umbram suum» («И тонкий волос тенью обладает»). В нашем случае «тень» – это дублирующая текст директивы копия для конкретного военного округа – Прибалтийского. В ней говорится: «В случае перехода в наступление крупных сил противника разгромить его». В работе «22 июня» подчёркивается, что в ответах некоторых генералов, занимавших накануне войны высокие штабные должности в округах, четко видно, что в директиве было прямое указание на применение всех сил и средств для отражения агрессии. Иными словами, тезис о том, что Сталин запретил открывать огонь, – ложь. «Маршалам и генералам, – пишет Мартиросян, – удавалось дурить советских граждан только потому, что огромные пласты информации были недоступны гражданам великой державы». Автор исследования значительную часть этих пластов поднял, проанализировал и пришёл к выводу: директиву № 1 задержали сознательно, а катастрофические последствия этого списали на якобы имевший место запрет Сталина открывать ответный огонь. Именно поэтому директиву № 1 убрали в тень.
Однако эти манипуляции не удалось скрыть без следа: они вылезают несостыковками в мемуарах того же Жукова, причём разные их издания, как показывает Мартиросян, противоречат друг другу; противоречат друг другу воспоминания различных военачальников; налицо путаница – намеренная и случайная – в датах, последовательности событий. Например, Жуков пишет, что немцы начали боевые действия на всех фронтах в 3.15, в 3.25 он уже будил Сталина, а в 4.30 они с Тимошенко уже приехали в Кремль. «Это полная чушь, – комментирует Мартиросян, поскольку немцы начали боевые действия в промежутке между 3.00–3.30 по берлинскому времени, что в переводе на московское означает 5.00–5.30. И таких «мелочей» у Жукова и других «вспоминальщиков», вешающих свою вину на Сталина, – вагон и маленькая тележка.
Генералы (впоследствии маршалы) в катастрофе 22 июня обвинили не только Сталина, но и разведку, которая якобы не информировала руководство страны и военных о готовящемся нападении. А потому оно стало внезапным, ну а те сообщения, подготовке Гитлера к нападению, которые попадали к Сталину, игнорировались им, поскольку он якобы слишком доверял Гитлеру, поверив в договор 1939 г.
И опять нагромождение лжи! Никакого внезапного нападения не было. Его ждали. 24 мая 1941 г. Сталин чётко обозначил близкую вероятность немецкого нападения. В последние 10 дней перед войной разведслужбы 47 раз назвала дату нападения, и даже время начала боевых действий. 18 июня в округа уходит распоряжение Сталина о приведении в боевую готовность войск первого эшелона. 21 июня Сталин запрещает партработникам выезжать за город – «Возможно нападение немцев». В тот же день ГРУ предупреждает Тимошенко и Жукова о том, что 22-го будет нападение. И это называется «внезапность»?
Кто-то, особенно из записных, так сказать, ковёрных антисталинистов скажет: да, сообщения были, но Сталин («глупец», «доверчивый») не обращал на них внимания. Опять ложь, причём двойная. Сталин обращал внимание на все сообщения, подготовка государства к войне шла полным ходом, причём настолько хорошо, что даже катастрофа летом 1941 г. не привела к поражению СССР – таков был запас прочности, который перевесил бардак и/или предательство военных чинов.
Другое дело, что в сообщениях разведки о начале войны даты постоянно менялись. Прежде всего, потому что до конца первой декады из-за массированного противодействия спецслужб Третьего рейха постоянно шла дезинформация, хотя сам Гитлер определился с датой нападения еще в конце января 1941 года. 30 апреля он впервые озвучил его военным. Уже в начале мая поступили первые разведданные о том, что нападение состоится в 20-х числах июня. Окончательное же официальное решение в письменном виде было принято только 10 июня, очевидно после получения определённых британских гарантий – именно на него, по сути, и отреагировал Сталин заявлением ТАСС от 13 июня, как, впрочем, и санкцией на выдвижение войск из глубины округов в сторону границы под видом учений. Речь не идёт уже о том, что Сталин опасался провокаций британцев, стремившихся любой ценой втравить Гитлера в войну с СССР и, в конечном счёте, увы, преуспевших в этом.
Вопрос, который логически возникает по ходу чтения исследования, прост: «Почему Сталин не расстрелял Тимошенко и Жукова?». Так называется последняя часть исследования. К этим восьми страницам я и отсылаю читателя. К тому, что написал Мартиросян по этому поводу, можно добавить следующее. Если заговор существовал, то ни Тимошенко, ни Жуков по своим качествам, ни по своему психопрофилю никак не могли быть организаторами или даже игроками – скорее, манипулируемыми исполнителями, которые что-то знали, о чём-то догадывались и на что-то рассчитывали для себя в случае успеха. Скорее всего, если их использовали, то в полутёмную. Ни Тимошенко, ни Жуков на самостоятельных игроков не тянули, их функция, если такая игра действительно была, – фигуры, в лучшем случае, помощники игроков, но никак не самостоятельные игроки и тем более, не хозяева игры, если воспользоваться классификацией О. Маркеева. Возможно, именно этим объяснятся и отсутствие (по крайней мере, на данный момент) прямых улик, и поведение Сталина. Сталин прекрасно знал цену своим воякам, но как он однажды заметил, у него нет других писателей, как, впрочем, и Гинденбургов. Правда, другие маршалы были – но, как выяснилось в хрущёвские времена, очень немного...
Вступая в область догадок, рискну предположить, что если Сталин и подозревал заговор, то он понимал, что перед ним не очень умные и не очень смелые исполнители. А интересовать его могли, прежде всего, главные организаторы, которые стояли ещё за заговором Тухачевского и которых так и не удалось идентифицировать ни в 1937, ни в 1941 г., ни позже. Как знать, не пытался ли Сталин выйти на организаторов, не трогая исполнителей? И как знать, не эти ли организаторы или их преемники ответственны за его смерть?! Но маршалам, чтобы не забывались и чтобы поняли и помнили, что он знает, чёрную метку Сталин послал. Я имею в виду его фразу, брошенную им маршалам сразу после Победы: «Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять (выделено мой. – А.Ф.). Это неверно. Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять». «Даже в Эйфории Величайшей в Истории Победы, – замечает по этому поводу Мартиросян, Сталин не собирался прощать генералам и маршалам трагедии 22 июня», свидетельством чему и стало инициированное им расследование её причин.
…Нет, не тянут Тимошенко и Жуков на организаторов заговора. Здесь должен быть кто-то более масштабный и изощрённый. Причём этот кто-то должен был играть одновременно на двух площадках – советской и зарубежной. И не тянутся ли следы оттуда, куда летал Гесс? Хочу напомнить, что с первых шагов создания советской разведки в этом процессе участвовали британцы, и если у нас была «кембриджская пятёрка», почему не предположить возможность наличия их «пятёрки» или «тройки» у нас. Ничего не слышали? Так это естественно: лучшие агенты – это те, о которых никто не знает и, возможно, не узнает. Правильно говорят: известный агент – это провалившийся агент. Кто знает, на каком уровне с момента революции могли присутствовать те же британские агенты глубокого залегания – от обычных до «генетических закладок»? И как знать, не дотянулся ли в 1953 г. Организатор до Сталина – раньше, чем Сталин дотянулся до него? Впрочем, здесь мы вступаем в зону догадок.
Последнее. Кто-то может сказать: критикуя Жукова, ставя вопрос о возможности его – вкупе с Тимошенко – предательства, Мартиросян становится на одну доску с очернителями советской истории. Кто-то припомнит фразу обер-идеолога перестройки о том, что главное – свалить (т.е. оболгать и т.д.) Жукова, а остальное приложится и пойдёт само собой. Иными словами, не получается ли так, что своим исследованием Мартиросян льёт воду на мельницу наших врагов?
Нет, не получается и получиться не может. Прежде всего, зададимся вопросом: а почему антисоветчики метили в Жукова как в фигуру, крушение которой било по нашей Победе? Почему победа в войне стала отождествляться только с Жуковым? Это – результат сознательной манипуляции: Жуковым вытесняли Сталина в качестве главного организатора Победы – занятие неблагодарное и заведомо проигрышное. Но обер-идеолог в угаре антисоветизма и русофобии этого не понял. Поэтому никакие манипуляции с Жуковым никакого ущерба ни Победе – нашей Победе, ни советскому народу нанести не могут. Жуков – не Сталин. Ну а Сталин и вовсе оказался не по зубам «десталинизаторам».
Подчеркну, хромой бес перестройки (показательно, как перестройка метила своих бесов: Меченый, Хромой, Беспалый – всё-таки коварная дама История) целил в Жукова не в самого по себе, а как в мишень, падение которой наносило удар по нашей коллективной памяти, по нашим ценностям, по тому, что объединяет нас с нашими отцами и дедами – теми, кто строил СССР и защищал его.
Хромой бес ошибочно полагал, что со Сталиным уже покончено и надо браться за Жукова – сказалась тупость цековского исполнителя. Со Сталиным разделаться не удалось, лучшая «реклама» Сталину – то, что происходило и происходит в РФ в последние 20 лет, а потому с памятью о нём всё вышло, как и предсказывал вождь за десять лет до смерти – то, что на его могилу будет нанесено много мусора, но ветер истории разбросает его.
По иронии истории, этот ветер стал усиливаться после разрушения детища Сталина – СССР, красной империи системного антикапитализма. Более того, начатое хрущёвцами и продолженное перестроечной и постперестроечной шантрапой «развенчание» вождя в различной форме – от газетных статей до чернухи ходульных антисоветских сериалов и якобы документальных фильмов на ТВ, выражающих только тупость и необразованность их авторов, ещё более усилило интерес и к Сталину, и к советскому опыту. Причём, как показывают опросы, со знаком «плюс» - до 90% опрошенных сожалеют о разрушении СССР. А Сталин – самая популярная историческая фигура! Причём, что очень важно, у молодых – одно «Послание» Захара Прилепина чего стоит! В немалой степени эти интерес и популярность – заслуга таких авторов, как Мартиросян, цель работы которого прямо противоположна таковой штатно-платных антисоветчиков и антисталинистов, разбивает её в пух и прах.
Вскрывая суть реальности 1941 г., демонстрируя преступные, независимо от того, были ли они результатом заговора или комбинации некомпетентности и шкурничества (Мартиросян аргументированно показывает первое), автор добивается эффекта, прямо противоположного тому, к которому стремились и стремятся хулители и враги советского прошлого – наши враги. Во-первых, своим анализом он развенчивает антисталинские мифы, которые играют огромную роль во всей антисоветской пропаганде и риторике. Во-вторых, его работа демонстрирует всю мощь советской системы, которая была способна противостоять не только вермахту – лучшей армии мира на тот момент, сорвать блицкриг и одержать победу, но и бездарно-преступным действиям военной верхушки, т.е. имела, скажем так, мощную «защиту от дурака». В-третьих, всем своим исследованием Мартиросян показывает мощь СССР, советского народа. В конце работы он пишет, что главная сила, сорвавшая заговор, – это народ, его патриотизм – русский, российский, советский, его вера в свою страну, его мужество. «22 июня» – это гимн советскому народу и советской системе. Что же касается Тимошенко и Жукова, вопрос таков: что важнее – правда истории, правда народа и системы или репутация отдельных лиц, серьёзные вопросы к которым делают её всё более и более сомнительной?

Post Scriptum.
В работе Мартиросяна приводится эпизод из воспоминаний М. Джиласа. Беседуя с ним в 1947 г., Сталин провёл рукой по карте мира, на которой СССР был обозначен красным цветом, и сказал: «Никогда они (англичане и американцы. – А.Ф.) не смирятся с тем, чтобы такое пространство было красным, – никогда, никогда». Как это часто с ним бывало, вождь оказался провидцем. Смиримся ли мы с тем, что такое пространство перестало быть красным, – вот в чём вопрос ©